Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

Десять переписчиков, занимавшие три первых стола, посвящали свое время исключительно Библии. День за днем, без перерыва, они вырисовывали буквы, составляющие священную книгу. Каждый экземпляр требовал приблизительно года трудов — при условии шестнадцатичасового рабочего дня, а как только переписчики добирались до конца, они тотчас же принимались за новую рукопись. В свое первое посещение монетного двора маленький Гутенберг шел мимо переписчиков на цыпочках, боясь отвлечь их стуком своих башмаков. Под пристальным взором отца он заглядывал каллиграфам через плечо, держась на почтительном расстоянии, чтобы не задеть запасные перья или, хуже того, чернильницу. Угроза пролить чернила на рукопись была чем-то наподобие дамоклова меча, висевшего над каждым из переписчиков; такое событие привело бы к трагедии буквально библейского масштаба. Иоганн завороженно наблюдал, как рука скользит по бумаге, оставляя за собой идеально ровные ряды букв. Мальчик воображал, насколько мудры должны быть эти люди, посвящающие всю свою жизнь размножению знаний, накопленных человечеством. Каждый согнувшийся над книгой каллиграф, каждое напряженное лицо, борода, точно у Зевса, и перо как добавочная часть тела — все это составляло живое воплощение мудрости.

— Эти люди, должно быть, истинные мудрецы, — прошептал Иоганн отцу.

— Быть может, — ответил тот, пряча улыбку, и добавил: — Им бы только читать научиться.

А потом отец пригласил Гутенберга присесть и раскрыл ему несколько секретов ремесла:

— Лучшие переписчики — это те, кто не умеет читать. Смысл текста не только искажает почерк, но и приводит к ошибкам — мы ведь часто видим текст таким, каким хотим его видеть, или, что еще хуже, понимаем только то, что дано понять нашему разумению. К тому же, люди могут не согласиться с написанным, и тогда у грамотных переписчиков возникает искушение оставить в чужом тексте свое собственное мнение.

Устремив глаза на трибунал, а мысли — к воспоминаниям детства, Гутенберг слушал речь прокурора как церковную литанию. А еще он видел, как Ульрих Гельмаспергер переносит на бумагу каждое из слов, которые, точно кинжалы, вылетали изо рта Зигфрида из Магунции, и созерцание писца, рука которого сновала по листу бумаги, как рыба в воде, оживляло воспоминания Иоганна. Гутенберг нашел в них надежное пристанище: он вспоминал тот далекий день, когда, выйдя с монетного двора, убедился, что те немногие истины, которыми он владел, расплавились в тигле вместе с драгоценными металлами. Мальчик недоумевал, как же такое возможно: люди, проводящие всю жизнь за писанием, на самом деле — неграмотные невежды, а другие люди, посвятившие жизнь изготовлению денег, на самом деле не владеют ничем, кроме бедности. Из всех слов, прозвучавших в тот день, в память маленького Гутенберга навсегда врезалась одна фраза: «Хороший переписчик не должен знать алфавита».

10

— Хорошая проститутка должна уметь читать, писать, говорить на нескольких языках, а еще должна передать все свои познания дочерям, — поучала Ульва своих подопечных.

В Монастыре Священной корзины бок о бок жили три поколения женщин: Ульва, самая старшая из проституток, держала на руках маленькую дочку Зельды, криком требовавшую нежной заботы, которую совсем еще недавно она получала от своей мамы. Плач малышки, тянувшей ручки к комнате Зельды, усиливал ощущение трагедии и передавался другим женщинам, которые не могли удержаться от горестных рыданий. Старая Ульва заголила одну из своих огромных, все еще крепких грудей, пристроила ротик девочки к соску, малышка принялась сосать — больше от тоски, чем от голода, — и вот случилось чудо: эти груди, привыкшие давать наслаждение, снова начали давать материнское питание. Молоко било струей, наполняло жадный рот девочки, проливалось на души всех женщин, возвращало их к спокойствию и тишине.

Несмотря на то что Ульва никогда не рожала, у нее были десятки дочерей. Все женщины, стоявшие вокруг гроба, почитали ее своей матерью. И это было не просто ощущение и не риторическая фигура: Ульва вела себя с ними как настоящая мать. Кроме смены пеленок, качания колыбели и песен на ночь, многих из них она кормила грудью. И не только в детстве. Все помнят, как однажды нежданно-негаданно на город свалилась беда. С самого своего основания Майнц разжигал алчность всевозможных захватчиков. В конце четвертого века город был разграблен алеманами, свевами и аланами. В пятом веке его разрушили силинги. Город отстроился заново, но через несколько лет был занят гуннами. Когда нашествия, казалось, отошли в далекое прошлое, в середине пятнадцатого века город пережил одну из самых страшных осад: то была «черная смерть». Чума быстро распространилась по городу; у жителей, осажденных с одной стороны рекой, с другой — каменными стенами, просто не оставалось выхода. Больные с усыпанной бубонами кожей, плененные бредом, безумием и жаром, выставив гениталии на всеобщее обозрение — поскольку даже прикосновение одежды делалось нестерпимым, — эти страшные войска бродили по улицам, словно посланцы ада. Порою мужчины и женщины, не в силах бороться с внутренним огнем, бросались с моста в Рейн — им казалось легче умереть в холодных стремительных водах, чем носить в себе эту вечную боль. Церковники объясняли причины трагедии гневом Господним, врачи — небывалой жарой минувшего лета, гнилостными испарениями, исходящими от застоявшейся воды; колдуньи и астрологи смотрели в небо и указывали, что Марс, Юпитер и Сатурн стоят на одной линии. За отсутствием общего критерия все обращали взоры на городскую синагогу, и вот наконец-то горожане нашли ответ на свой вопрос: виноваты, как обычно, евреи. Никто не взялся бы точно объяснить, в чем состоит их вина, однако определенно именно они пробудили гнев Господень, из-за которого планеты выстроились в одну линию, что привело к запруживанию вод, заполнившихся гнилостными организмами. Так же как было и во время чумы 1283 года, иудеев обвинили и осудили. В тринадцатом веке власти предержащие отправили на костер и сожгли живьем больше шести тысяч евреев. На сей же раз даже не потребовалось вмешательства властей: разъяренная толпа наводнила еврейские дома, церкви и лавки; евреев вытаскивали за бороды и забивали до смерти. Тела собрали на площади в большую кучу и подожгли, словно мешки с сеном, чтобы искоренить причину напасти.

Весь город впал в умопомешательство, а население между тем стремительно убывало из-за чумы, мародерства солдат и бесчинств самих горожан — больных, разъяренных и голодных. Обитательницы Монастыря Священной корзины, следуя старинным предписаниям на случай опасности, всегда хранили в тайном подвале немалый запас провианта. Ульва накрепко заперла двери и окна и никому не позволяла входить или покидать здание. Затем она по-матерински справедливо поделила припасы и таким образом не пустила в Монастырь эпидемию и голод, а смерть тем временем хозяйничала по всему Майнцу. Проходили дни, недели и месяцы, а чума все не отступала. И вот однажды в Монастыре иссякли запасы пищи и воды. И тогда Ульва обнажила одну из колоссальных своих грудей, поднесла ко рту и принялась сжимать. Остальные женщины решили, что «черная смерть» поразила и рассудок их матери. Но неожиданно для всех на ее губы брызнула белая густая струйка, а потом теплое молоко фонтаном забило из соска. И женщины одна за другой — сначала маленькие, потом старые, все пили из этого чудесного источника. Ульва питала дочерей, внучек и сестер молоком из своих белых, гигантских, прекрасных грудей на протяжении нескольких месяцев. Черная чума не смогла забрать ни одну из обитательниц Монастыря Священной корзины.

11

Ульва не только сохранила все прелести молодой красавицы — многие считали, что прожитые годы сделали ее еще более желанной. Эта женщина всегда могла позволить себе роскошь выбирать клиентов, а в старости она сделалась еще более придирчивой, чем на заре своей юности. Величественные, неохватные груди матери всех проституток были все так же высоки и упруги. Талия ее оставалась стройной, а мягкий животик, похожий на бархатную подушку, так и манил к себе. Ее обширные бедра, крепкие, розовые — можно было бы добавить «свиные», если бы на этих животных не лежало несправедливое библейское проклятье, — для многих мужчин являлись главным предметом вожделения. Как и всякая хорошая мать, Ульва наставляла дочерей, передавала им весь накопленный опыт, чтобы избавить от ненужных огорчений. Закаленная в тигле своего ремесла, мать проституток обучала посвященных всем секретам и тонкостям высокого искусства наслаждения — в особенности в комнате, посвященной мужскому божеству. Мужская статуя, в честь которой был назван этот зал, не повторяла настенных изображений Приапа в Помпее и статуй, украшавших римские сады: член его не обвис покорно под собственной тяжестью и головка не была покрыта тряпицей наподобие фригийского колпака — то был Приап-Меркурий с возбужденным фаллосом, смотрящим вверх, с гордой непокрытой головкой, поднятой к небесам, как будто желал отвоевать себе место в пантеоне богов, в котором ему всегда было отказано.