Святилище - Кейт Мосс

— А что же?

— Чистый шовинизм, и более ничего. — Анатоль отодвинулся от стола, вытянул длинные стройные ноги и достал из жилетного кармана портсигар. — Не думаю, что Париж еще услышит Вагнера. Когда бы то ни было.

Леони на минуту задумалась.

— Почему Ашиль подарил билеты в Оперу тебе? Разве он не горячий поклонник мсье Вагнера?

— Был, — отозвался брат, постукивая сигаретой по серебряной крышечке, чтобы утрамбовать табак. Дотянувшись до кармана смокинга, он вытащил коробок «вестас» и чиркнул спичкой. — «Прекрасный закат приняли за чудесный рассвет», — вот что в последнее время говорит о Вагнере Ашиль… — И с насмешливой улыбкой хлопнув себя по лбу, поправился: — Извиняюсь, Клод-Ашиль, как его теперь положено называть.

Дебюсси, блестящий, хотя и неровный пианист и композитор, жил с родителями и многочисленными братьями и сестрами в одном доме с Верньерами, на улице Берлин. В консерватории его считали своего рода enfant terrible[3] и в то же время неохотно признавали, что он подает величайшие надежды. Однако в их тесном дружеском кругу Дебюсси больше внимания привлекал своей сложной любовной жизнью, чем складывающейся профессиональной репутацией. В настоящее время дамой его сердца была двадцатичетырехлетняя Габриэль Дюпон.

— На этот раз все серьезно, — по секрету передавал Леони Анатоль. — Габи понимает, что музыка должна быть на первом месте, и этим-то его больше всего и привлекает. И она не возражает, когда он каждый четверг скрывается в салоне Малларме. Ему это необходимо для поддержания уверенности в себе перед лицом непрекращающегося холодного душа со стороны академиков. Они все старые глупцы.

Леони удивленно приподняла бровь.

— Сдается мне, что большую часть неприятностей Ашиль навлекает на свою голову сам. Слишком легко он ссорится с теми, кто мог бы его поддержать. Слишком у него острый язык, слишком скор на обидные слова. Право, он сам себе вредит своей грубостью и неумением ладить с людьми.

Анатоль курил и не возражал.

— И если не говорить о дружбе, — продолжала она, насыпая в кофе третью ложечку сахара, — то признаться, я кое в чем согласна с его критиками. На мой вкус, его композиции слишком расплывчаты и бессистемны. Они… ну, вызывают тревогу. Блуждают. Слишком часто напрасно дожидаешься, когда же проявится мелодия. Будто из-под воды слушаешь.

Анатоль улыбнулся.

— Да ведь он того и добивается. Как говорит Дебюсси: нужно утопить ключ. Он своей музыкой стремится передать связь между материальным и духовным миром, между видимым и невидимым, а добиться этого традиционными средствами невозможно.

Леони надула губки.

— Это из тех умных фраз, которые совершенно ничего не значат.

Анатоль пропустил ее слова мимо ушей.

— Он считает, что ассоциации, намеки и нюансы сильнее, правдивее и больше открывают, чем прямые утверждения и описания. Что отдаленные ассоциации более проникновенны и властны, чем ясные осознанные мысли.

Леони усмехнулась. То, что Анатоль верен дружбе, замечательно, но она-то знала, что брат всего лишь дословно пересказывает речь, недавно услышанную от Ашиля. Как ни страстно защищал Анатоль творения своего друга, Леони отлично знала, что ему больше по вкусу Оффенбах и оркестр «Фоли Берже», чем Дебюсси, Дюка и произведения их консерваторских друзей.

— Раз уж у нас пошел такой доверительный разговор, — добавил Анатоль, — признаюсь тебе, я на прошлой неделе все-таки вернулся на улицу Шоссе д'Антен и купил сочинение Ашиля «Пять поэм».

Леони гневно сверкнула глазами.

— Анатоль, ты обещал маман!..

Он пожал плечами.

— Знаю, но я просто не смог удержаться. Цена вполне разумная, и ведь это хорошее вложение средств, учитывая, что Байи выпустил всего сто пятьдесят экземпляров.

— Мы должны осторожнее тратить деньги. Маман полагается на твое благоразумие. Нам нельзя еще глубже влезать в долги… — Помолчав, она добавила: — Кстати, сколько мы должны?

Они столкнулись взглядами.

— Право, Леони, наши семейные финансы не должны тебя волновать.

— Но…

— Но это все, — твердо оборвал он.

Она обиженно повернулась к брату спиной.

— Ты обращаешься со мной как с ребенком.

Анатоль рассмеялся:

— Вот выйдешь замуж, тогда можешь выводить мужа из себя допросами о собственном домашнем бюджете, а пока… Впрочем, обещаю тебе, что отныне не потрачу ни су без твоего позволения.

— Теперь ты надо мной смеешься.

— Честно, ни сантима, — поддразнивал он.

Она бросила на него еще один сердитый взгляд и сдалась.

— Имей в виду, я тебе напомню это обещание, — вздохнула она.

Анатоль пальцем начертил на груди крест.

— Слово чести.

Еще минуту они улыбались друг другу, потом он стал серьезным, потянулся через стол и взял ее маленькую белую ладонь в свою руку.

— А сейчас без шуток, малышка, — заговорил он, — я очень виноват перед тобой — ведь из-за моего опоздания ты осталась одна перед сегодняшним испытанием. Ты сможешь меня простить?

Леони улыбнулась:

— Уже забыто.

— Я не заслуживаю такого великодушия. А ты держалась очень храбро. Большинство девушек на твоем месте потеряло бы голову. Я тобой горжусь. — Он выпрямился и закурил новую сигарету. — Хотя может статься, тебе еще вспомнится этот вечер. Шок, бывает, сказывается после события.

— Не такая уж я робкая, — твердо возразила она. Леони сейчас переполняло ощущение жизни: она казалась себе выше, храбрее, чем обычно, более настоящей. В ней не было никакого разлада.

Часы на каминной полке пробили час.

— А все-таки, Анатоль, я не припомню, чтобы ты когда-нибудь опаздывал к поднятию занавеса…

Анатоль пригубил коньяк.

— Все когда-то случается в первый раз.

Леони прищурилась.

— Что тебя задержало? Почему ты опоздал?

Он медленно поставил на стол широкую круглую рюмку, подергал завитые кончики усов.

Верный знак, что всей правды не скажет.

Глаза у Леони стали как щелочки:

— Анатоль?

— У меня назначена была встреча с клиентом, который живет за городом. Я ждал его к шести, но он пришел позже и просидел дольше, чем я рассчитывал.

— И при тебе оказался вечерний костюм? Или ты возвращался домой, прежде чем встретиться со мной в Пале Гарнье?

— Я предусмотрительно захватил вечерний костюм с собой в контору.

С этими словами Анатоль быстро встал, прошел к стене и дернул звонок, обрывая разговор на середине. Леони не успела задать больше ни одного вопроса: слуга, начавший убирать со стола, сделал невозможным продолжение спора.