Новеллы - Луиджи Пиранделло

— Ну как, не передумали?

— Скампирро, Реджина, сюда! — звал, вместо ответа, своих собак дон Маттиа.

В свое время и он был одержим страстью разбогатеть на добыче серы и вот — превратился в жалкого неудачника! Теперь, стоило ему хоть издалека увидеть кусок серы, его, мягко выражаясь, начинало тошнить.

— Что же, в ней дьявол сидит? — спрашивали дона Маттиа.

— Хуже! — отвечал он. — Ведь дьявол губит душу, но коль захочет, может сделать человека богатым! Сера же делает вас беднее самого Иова и все равно губит душу!

Разговаривая, он походил на телеграфный столб, каких теперь уже больше не ставят. Худой, длиннющий, в белой, сдвинутой на затылок шляпе, в ушах маленькие золотые серьги, которые ясно показывали, что происходит он из полумещанской, полукрестьянской семьи (чего он, впрочем, и не пытался скрывать).

На гладко выбритом, бледном, как у большинства раздражительных людей, лице как–то странно выделялись густые, изогнутые брови, удивительно похожие на пышные усы, которые буйно разрослись здесь, убедившись, что на законном их месте, над губой хозяин и волоску не даст пробиться. Чуть пониже, под сенью бровей, горели необыкновенно живые, ясные и пронзительные глаза; ноздри орлиного носа постоянно вздрагивали и раздувались.

Все соседи любили дона Маттиа.

Они помнили, как он, когда–то такой богатый, приехал сюда разоренным вконец и поселился на этом клочке земли, который купил на деньги, вырученные от продажи городского дома, мебели и драгоценностей жены, умершей от разрыва сердца. Они помнили также, как в первые дни дон Маттиа запирался в своем убогом домишке и никого не желал видеть. Вместе с ним приехала шестнадцатилетняя девушка Яна, которую все приняли вначале за его дочь и которая оказалась младшей сестрой некоего Димы Кьяренцы, того самого негодяя, что предал и разорил дона Маттиа.

За всем этим скрывалась целая история.

Скала знал Кьяренцу еще мальчиком. Тот был круглым сиротой, и дон Маттиа все время помогал ему и его маленькой сестричке; потом он даже взял мальчика к себе и определил его на работу. Убедившись, что паренек умеет и любит работать, он снял в аренду серные копи и сделал его своим компаньоном. Все расходы дон Маттиа взял на себя; Кьяренца должен был лишь надзирать за работами.

Тем временем в доме подрастала Яна (Януцца, как ее ласково называли). Но у дона Маттиа был единственный сын, почти одних лет с Яной, которого звали Нели. Как водится, отец и мать скоро заметили, что юноша и девушка полюбили друг друга, и любовью совсем не братской. И вот, чтобы не держать солому рядом с огнем и оттянуть время, родители решили послать Нели, которому не было еще и восемнадцати, на серные копи. Там он должен был помогать Диме Кьяренце, а через два–три года, если все будет хорошо, они с Яной поженятся.

Мог ли дон Маттиа Скала предполагать, что Дима Кьяренца, которого он подобрал на улице, любил, как родного сына, и сделал своим компаньоном, тот самый Дима Кьяренца, которому он верил, словно самому себе, предаст его, как Иуда предал Христа?

Но так оно и вышло. Этот негодяй сговорился со старшим инженером, с десятниками, весовщиками, возчиками — и все они безнаказанно обсчитывали дона Маттиа на административных расходах, на добытой сере, даже на угле для машин, которые приводили в действие насосы, откачивавшие почвенные воды.

И вот однажды ночью серные копи затопило; рухнула наклонная галерея, стоившая дону Маттиа Скале более трехсот тысяч лир.

В эту страшную ночь Нели был внизу и вместе с другими отчаянно, хотя и безуспешно пытался предотвратить катастрофу. Предчувствуя ненависть, которую отец отныне будет питать к Кьяренце, а быть может, и к ни в чем не повинной Яне, его любимой Яне, и боясь, что его самого сочтут виновником беды (ведь он вовремя не обнаружил и не разоблачил предательства этого иуды, который вскоре должен был стать его шурином), Нели той же ночью скрылся бесследно и навсегда.

Несколько дней спустя умерла мать Нели, за которой любовно ухаживала Яна, и дон Маттиа Скала остался один, потеряв все свое состояние, жену и сына. С ним оставалась лишь Яна, которая, обезумев от горя и стыда, цеплялась за него и не желала никуда уходить; она грозила, что выбросится из окна, если дон Маттиа прогонит ее к брату.

Побежденный ее твердостью, поборов неприязнь, которую вызывало в нем теперь само присутствие этой девушки, дон Маттиа Скала согласился взять ее с собой в деревню. Так обосновался он с Яной, как бы дважды осиротевшей, на купленном им маленьком участке.

Понемногу он стал оправляться от горя и порой даже заговаривал с соседями, рассказывал им о себе и о Яне.

— Ах, так, значит, это не ваша дочь?

— Нет. Но для меня она все равно как родная.

Первое время дон Маттиа стыдился рассказывать о своем прошлом. О сыне он вообще ничего не говорил. Слишком уж болезненная это была рана! Да и что он мог рассказать, если сам ничего не знал! Этим делом давно уже занималась полиция, но пока так ничего и не выяснила.

Однако прошло несколько лет, Яне надоело бесцельно ждать жениха, и она захотела вернуться в город, к брату, который тем временем женился на богатой старухе, по слухам — ростовщице, и сам занялся, ростовщичеством. Теперь он сделался одним из первых богачей в округе.

Так Скала остался совсем один в своем Деревенском домишке. С тех пор прошло восемь лет, и он, по крайней мере внешне, вновь стал таким же жизнерадостным, как прежде, подружился со всеми окрестными землевладельцами, которые по вечерам частенько заходили к нему в гости.

Земля, казалось, хотела вознаградить его за все убытки, которые причинили ему серные копи.

Поистине было настоящей удачей то, что ему удалось купить эти несколько гектаров — ведь один из шести владельцев холма, богач Бутера, твердо решил стать со временем безраздельным хозяином всей земли. Бутера давал деньги в долг и постепенно расширил свои владения. Он уже оттягал почти половину участка у Нино Mo, a другому землевладельцу, Лабизо, он оставил клочок земли величиной не больше носового платка; за это Бутера, как бы авансом, ссудил Лабизо денег на приданое пяти дочерям. Бутера давно уже зарился и на землю Лопеса. Но Лопес, вынужденный после нескольких неурожайных годов уступить часть земли, предпочел продать ее, пусть даже за меньшую цену, приезжему дону Маттиа Скале, только бы досадить Бутере.

Стараясь не думать о своих несчастьях, дон Маттиа усердно взялся за дело и за несколько лет так преобразил свой маленький участок, что теперь друзья и сам Лопес с трудом могли его узнать и не переставали удивляться.

Лопес просто сгорал от зависти. Рыжеватый, неряшливо одетый, с веснушчатым лицом, он обычно надвигал шляпу на самый нос, точно не желал больше никого и ничего видеть; но из–под полей он украдкой бросал быстрые косые взгляды, что было крайне трудно предположить, глядя в его вечно сонные, водянисто–зеленоватые глаза.

Обойдя участок, друзья собирались на маленькой площадке. Дон Маттиа Скала приглашал их присесть на низкую каменную ограду перед домом, стоявшим на откосе. Позади, у края откоса, словно защищая дом, высились могучие черные тополя. Дон Маттиа никак не мог понять, зачем Лопес их посадил.

— На что они годны? Объясните мне. Плодов никаких, зря только место занимают.

— А вы срубите их и пустите на уголь, — бесстрастно отвечал Лопес.

Но Бутера советовал:

— Прежде чем рубить, подумайте — быть может, кто–нибудь их у вас купит.

— А кому они, спрашивается, нужны?

— Гм! Ну, например, тем, кто вырезает из дерева фигурки святых.

— А! Святых! Вот видите! Теперь мне понятно, почему эти святые не творят больше чудес, ведь их делают из таких деревьев, — заключил дон Маттиа.

Вечером на тополя слетались все окрестные воробьи; своим неумолчным, звонким чириканьем они мешали друзьям, которые, как всегда, беседовали о добыче серы и об убытках, связанных с этим делом.

Почти всегда разговор начинал Ночо Бутера, который был не только самым богатым хозяином на холме, но и первым толстяком во всей округе. По профессии он был адвокат, но за всю свою жизнь выступил в суде один–единственный раз, почти сразу же как получил диплом. В самый волнующий момент своей первой речи Бутера в растерянности запнулся; чуть не плача, словно ребенок, он воздел перед судьями и присяжными руки и, погрозив богине Правосудия, изображенной в профиль, с чашей весов в руках, в отчаянье простонал: «Что же это такое! Святый Боже!» Ведь с бедняги семь потов сошло, пока ему удалось выучить речь наизусть, и он был твердо уверен, что сможет произнести ее гладко, без запинки.

Время от времени кто–нибудь из друзей напоминал ему об этом знаменитом провале.

— Как же это вы, дон Но? Святый Боже!

Ночо Бутера теперь и сам снисходительно улыбался, неопределенно мычал: «Угу... угу!» — и своими пухлыми руками гладил черные бакенбарды на багровом лице, либо прилаживал на приплюснутом носу очки в золотой оправе. И впрямь он мог от души смеяться над той речью; ибо если адвоката из него не вышло, то как земледелец и хозяин Ночо Бутера не знал себе равных. Но ведь давно известно — человек никогда не бывает доволен, и Ночо Бутера, казалось, искренне радовался, лишь когда узнавал, что другие, подобно ему, позорно провалились, не справившись с каким–нибудь делом. К Скале он приходил только затем, чтобы сообщить о предстоящем или произошедшем разорении, объяснить причины и доказать, что уж с ним бы этого никак не могло случиться.