Новеллы - Луиджи Пиранделло

— Дон Филиппино! — закричал Скала. — Что за черт! Довольно нас пугать!

Задрав головы, они подождали немного, потом снова принялись звать его на все лады; наконец дон Маттиа вне себя от ярости и беспокойства принял решение.

— Лестницу сюда!

Работник сбегал домой и вскоре вернулся с лестницей.

— Я сам полезу! — оттолкнув всех, сказал дол Маттиа, бледный и, как всегда, нетерпеливый.

Добравшись до окна, он снял свою белую панаму, обмотал ею руку, выбил стекло и прыгнул в кухню.

Кухонная печь была погашена. В доме царила мертвая тишина. Всюду было темно, как ночью, лишь сквозь ставни едва пробивался дневной свет.

— Дон Филиппино! — еще раз позвал Скала. В этой непонятной тишине звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, по коже забегали мурашки.

Ощупью он миновал несколько комнат, добрался до спальни, тоже погруженной в темноту. При бледном свете, проникавшем сквозь ставни, он с трудом различил на кровати темное пятно, которое двигалось, уползая прочь. Волосы встали у него дыбом, он даже кричать не мог. Одним прыжком он очутился на балконе, распахнул дверь, обернулся и в ужасе воздел к небу руки, широко раскрыв глаза и разинув рот. Дрожащий, онемевший, съежившись и не дыша от страха, бросился он назад к кухонному окну.

— Сюда, сюда! Убили! Зарезали!

— Убили? Как?! Не может быть! — воскликнули батраки, в тревоге ожидавшие внизу, и все четверо разом бросились к лестнице; работник дона Маттиа опередил остальных, крича:

— Осторожнее! Лезьте по одному!

Ошеломленный, бледный, с широко раскрытым ртом, дон Маттиа обеими руками схватился за голову: перед глазами у него все еще стояло ужасное зрелище.

Дон Филиппино лежал на кровати, запрокинув голову на подушку и скрючившись, словно в судорогах; руки его, эти крохотные посиневшие ручки, на которые нельзя было теперь смотреть без ужаса, были как–то неестественно отброшены назад; на горле зияла кровавая рана.

Дон Маттиа и четверо крестьян смотрели на него в ужасе. Внезапно какой–то шум под кроватью заставил всех пятерых подскочить; они взглянули друг на друга; потом один из них нагнулся посмотреть, что там такое.

— Обезьяна, — со вздохом облегчения сказал он и даже чуть не рассмеялся.

Остальные четверо тоже нагнулись.

Когда Тита, сидевшая под кроватью на корточках, опустив голову и скрестив лапки на груди, увидела этих людей, которые, наклонившись, внимательно разглядывали ее, она ухватилась за ножки кровати, несколько раз подпрыгнула на задних лапах, потом вытянула губы и угрожающе заверещала: ш–ш–ш–ш...

— Глядите! — закричал Скала. — Кровь... У нее лапы... грудь в крови... это она его убила!

Он вспомнил темное пятно, которое с трудом различил, когда вошел в спальню, и уверенно повторил:

— Конечно, она! Я сам это видел, своими глазами! Он лежал на кровати... — И Скала показал четырем крестьянам пятна запекшейся крови на щеках и на лбу покойника.

— Смотрите!

— Но как же так? Обезьяна? Неужели она? Та самая обезьяна, с которой дон Филиппино столько лет не расставался ни днем ни ночью?

— Может, она взбесилась? — испуганно предположил один из поденщиков.

Все пятеро разом отпрянули от кровати.

— Подождите! Палку. — Он пошарил глазами по комнате, отыскивая палку или что–нибудь в этом роде.

Батрак, вооружившись стулом, заглянул под кровать, но остальные испуганно закричали:

— Подожди! Подожди!

И тоже схватились за стулья. Тогда батрак несколько раз пошарил стулом под кроватью. Выскочив с противоположной стороны, Тита с поразительной ловкостью залезла на балдахин, добралась до самого верха и там спокойно, словно ничего не случилось, принялась чесать живот, потом играть концами платка, который бедный дон Филиппино повязал ей вокруг шеи.

Пятеро мужчин ошеломленно смотрели на глупое животное.

— Что же теперь делать? — спросил Скала, взглянув на покойника, но при виде окровавленного горла сразу же отвернулся. — Накроем его простыней?

— Нет, нет, синьор! — немедля откликнулся батрак. — Уж лучше послушайте меня, ваша милость. Не надо ничего трогать. Я живу тут, по соседству, и вовсе не хочу связываться с правосудием. Беру всех в свидетели.

— Какие там свидетели! — пожав плечами, воскликнул дон Маттиа.

Но батрак протестующе замахал руками:

— От правосудия, хозяин, всего можно ждать! Люди мы бедные, и с нами... в общем, я знаю, что говорю...

— А я так думаю, — в отчаянье простонал дон Маттиа, — что он, бедняга, не в своем уме был и умер как дурак из–за своего же безрассудства. А я оказался еще глупее и безрассуднее и вот теперь вконец разорен! Да, но вы и впрямь должны подтвердить все четверо, что в эту землю я всадил мои кровные денежки, так и скажете... Теперь ступайте и предупредите этого прощелыгу — его братца, мирового судью и доктора! Пусть придут полюбоваться подвигами этой... Проклятая! — завопил он с неожиданной яростью и, сорвав с головы белую панаму, запустил ею в обезьяну.

Тита поймала панаму на лету, внимательно ее осмотрела, уткнулась в нее носом, словно желая высморкаться, потом подложила под себя и уселась. Крестьяне невольно расхохотались.

V

Ничего не нашли: ни завещания, ни расходной книги, ни даже случайной записи на каком–нибудь клочке бумаги.

И словно одной этой беды было мало — дону Маттиа приходилось терпеть еще и насмешки друзей. Ну да, Ночо Бутера, например, он–то уж непременно бы догадался, что дон Филиппино Ло Чичеро умрет именно такой смертью от руки своей любимой обезьяны.

— А ты, Тино Лабизо, что скажешь? Ведь так, не правда ли? Ну и зверь! Ну и зверь! Ну и зверь!

Тут дон Маттиа, вцепившись пальцами в поля своей панамы, надвигал ее на самые брови и яростно топал ногами.

Саро Тригона до тех пор, пока врач и судья не выполнили все формальности и его двоюродного брата не похоронили, и слушать не хотел дона Маттиа под предлогом, что несчастье не позволяет ему говорить о делах.

— Ну, еще бы! Точно это не он нарочно подарил дону Филиппино обезьянку, — потихоньку злословил Скала.

Этот паршивец Саро Тригона должен бы отчеканить в ее честь золотую медаль, а он, неблагодарный, на следующий же день велел ее пристрелить, да, да, при–стре–лить, хотя молодой врач, прибывший в селение вместе с судьей, весьма изящно объяснил бессознательный характер преступления обезьяны. Ведь Тита болела туберкулезом, возможно, она начала задыхаться оттого, что бедный дон Филиппино слишком туго повязал ей платок на шею, а может быть, обезьяна, пытаясь распутать узел, сильно затянула его сама. Так или иначе, но можно допустить, что Тита прыгнула на кровать, желая показать хозяину, что ей больно, а тот взял ее на руки и прижал к себе. Тита начала задыхаться и в ожесточении стала царапать когтями горло своего хозяина. И скоро все было кончено. Ведь это всего лишь глупое животное! Что она понимает?

Судья, красный, потный, нахмуренный, одобрительно кивал своей лысой головой, восхищенный проницательностью молодого и симпатичного врача.

Однако всему бывает конец. Похоронив двоюродного брата и пристрелив обезьяну, Саро Тригона предоставил себя в полное распоряжение дона Маттиа Скалы.

— Ну–с, побеседуем, любезный дон Маттиа.

Но говорить–то было почти не о чем. Скала по своей привычке отрывисто и коротко рассказал о договоренности с Ло Чичеро и о том, как, ожидая со дня на день, что эта проклятая обезьяна подохнет и земля перейдет к нему, он, разумеется с согласия дона Филиппино, за последние годы вложил в этот участок несколько тысяч лир. Само собой, это деньги надо отнести в счет суммы, назначенной покойным доном Филиппино. Ясно, да?

— Яснее ясного! — ответил Тригона, который внимательно слушал рассказ дона Маттиа и так же, как судья, серьезно кивал головой в знак согласия. — Куда яснее! И я со своей стороны, дорогой дон Маттиа, готов соблюсти условия вашего договора. Я работаю маклером, а времена теперь скверные, сами знаете! Без божьей помощи и одной партии серы не продашь, а всю выручку съедают почтовые расходы. Это я к тому, чтоб вы знали, что моя профессия не позволяет мне возиться с землей. Не знаю даже, что с ней делать; Кроме того, как вам известно, у меня девять детей, все мальчики, которым нужно ходить в школу: конечно, они свиньи, один другого хуже, но в школу–то ведь ходить надо. Так что волей–неволей, а я должен жить в городе. Теперь о наших делах. Есть тут, правда, одна неприятность. Э, дорогой дон Маттиа, к несчастью! Большая неприятность. Девять детей, я вам уже говорил, и вы даже не знаете, не можете себе представить, сколько на них нужно денег, одни ботинки... впрочем, незачем и считать, не то можно с ума сойти. Сказать вам, дорогой дон Маттиа...

— Ради Бога, не называйте меня больше «дорогой дон Маттиа», — взорвался Скала, взбешенный этим долгим и бесплодным разговором. — «Дорогой дон Маттиа»... «Дорогой дон Маттиа»... довольно! Нельзя ли покороче! Я и так слишком много времени потерял с этой обезьяной и доном Филиппино.