Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соловей замолчал, будто застеснялся, и пробный всхлип его растворился, растаял в тишине. Остался лишь отголосок в душе Лавруша: ласковый, чистый, хрупкий, как тонкое-тон-кое стеклянное веретенце.
Тишина сжималась, уплотнялась, и когда тот огромный пузырь ее спрессовался почти до вещественной твердости, кто-то властно и уверенно ударил в певучее янтарное стекло: тьр-р-р, чоп-чоп-чиоп. Так, что полетели, посыпались в разные стороны брызги мелких и частых пустотелых шариков.
И сразу, будто ждали этого вступления, будто освободились от тягостной неловкости молчания, осмелели другие птицы. «Кер-кер-кер», — проскрежетал кто-то в лугах. «Уить-у, уить-у», — взмолилась какая-то птаха на берегу. Замолчала, еще отчаяннее и безнадежнее выкрикнула свою просьбу и уже без перерыва, с равными промежутками, будто раскачиваясь на качелях и замирая в верхней точке, отчего на душе становится холодновато и жутко, заплакала: уить-у — «пить хочу». Будто у нее пересохло горло, будто нет рядом Кокша-ги, наполненной до краев, нет влаги на листьях и травах, нет пропитанного свежестью воздуха вокруг. Какая же вода ей нужна? Не та ли сказочная, живая, что льет на округу, затопляя луга, соловей?!
Брльоп-чоп! — вдруг ударяет хвостом по воде аршинная щука и гонит волну к берегам, за ней еще одну и еще, кругами. Угу-гу-у-у-у! — подает из лесочка голос филин. Ква-а-ха-ха, — хохочут лягушки с жаром и со странной для этих холоднокровных созданий страстью. Все разом, стараясь перекричать друг друга, прерываясь, чтоб набрать воздуха и опять взорваться какофонией звуков: пилить, скрежетать, щелкать, бренчать, свистеть. Но соловей перекрывает всех: круглые его рулады катятся шарами, подминая остальные голоса, как тележные колеса траву. Он смеется, как человек, причмокивая от удовольствия; ржет жеребенком; гудит, как ветер в печной трубе; звенит жаворонком, гибко меняя тональность и мелодию. Что же вытворяет эта серенькая невзрачная птичка! С ума сойти!
Часа два, наверное, продолжался этот концерт, а потом все разом угомонились. И последнее слово сказал, как и начал, соловей. И голос его был чист, свеж, хоть заново начинай. Он как будто заявлял всему свету: «Я победитель!»
Карп вздохнул глубоко, произнес:
— Вот поэтому меня и тянет сюда. Всю жизнь об одном мечтал: построить бы здесь, на берегу, маленький домик и жить… Что помешало так сделать — не знаю.
— Ну, а сейчас? Разве это трудно?
— Ай, — махнул рукой Карп. — Жил как все, так и умру как все.
— Вот бы удивился народ, если б ты сюда перебрался.
— А что, — вдруг засмеялся старик. — Удивить всех под конец — это неплохо.
И долго он еще посмеивался своим мыслям, представляя, видимо, что получилось бы из такой шутки.
На земле царствует ночь. Но почему-то светло, даже под кустами не заметишь темного пятна тени. И проглядываются они почти насквозь, можно различить отдельные веточки, листья. От Кокшаги поднимается белый молочный пар, цепляется за кусты, наплывает на берег и потихоньку сливается с полосой тумана, что ползет с низины к шалашу. Туман заволакивает, растворяет, как горячая вода сахар, скирды и кусты и встает, наконец, белой стеной перед входом. Вытянешь руку — не видишь пальцев и ничего не чувствуешь. И только потом ощущаешь на них влагу, будто окунул пальцы в ведро с молоком.
Сон не идет. Лавруш думает о том, что увидел и услышал сегодня, что нутром почувствовал. Сколько заметок в душе оставил сегодняшний день! И каких! Новыми глазами увидел он и Кокшагу, не теми ли, что в сердце?! И кажется теперь, что Кокшага и не Кокшага вовсе, а он сам или вот Карп, или сам ласковый трудолюбивый марийский народ. Она молода и чиста, она щедра к земле, траве, деревьям, людям. Она мудра и терпелива в своих заботах, как Карп. Так какая же она: молодая, старая? А сам он, Лавруш, кто? Листок травы? Капля воды? Цветок или крупица росы? Все перепуталось в голове, как моток ниток, который распустили и уронили нечаянно на пол. Поди собери…
5
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, — кричит Миклай, высунув голову из кабины.
Он колесит восьмерками вокруг скирды, помогая девчатам собирать сено в копну, потом подхватывает ее длинными зубьями копнителя и поднимает на скирду, где суетятся Ануш и Вера. Они граблями поддерживают поданную копну, стаскивая со страшных зубьев агрегата, командуют Миклаем: сюда навильник, теперь сюда…
Все дальше обнажается, освобождаясь от сухого сена, стерня. Пройдет два три дня, прольется теплый дождик — и взойдет отава, ровная, бархатистая, чистого изумрудного цвета, еще гуще прежней. А посреди нее, как сторожа, будут стоять эти скирды.
Они растут на глазах, как грибы. Молодежь и пожилые скирдуют раздельно. Вот закончат и будут принимать работу друг у друга, выяснять, у кого скирда красивее, ровнее, больше. Там, где молодежь, слышны веселые голоса, смех, шутки. В другой стороне тихо: ни смеха, ни разговоров — работают молча, деловито, не торопясь. Иногда лишь перебросятся парой слов, и то по делу.
— Еще подбросить? — спрашивает Миклай у Ануш.
— Давай еще разок, — кричит сверху девушка.
— С тобой и семь раз можно, — игриво намекает Миклай. Он всегда такой, о чем бы ни шел разговор — все к одному сводит, будто все время только об этом и думает.
Лавруш подгребает сено, боясь взглянуть вверх: платье Ануш развевается на ветру, обнажая тугие загорелые бедра, черные трусики. «Не догадалась надеть брюки, как Вера», — сердится он к посматривает на Миклая, который частенько заглядывает вверх.
Девушки завершили скирду, подняли связанные жерди для конька, уложили их по обе стороны.
— Эй, садитесь, — кричит Миклай. — Спущу вас, как космонавтов, — и поднимает на скирду пустой копнитель.
Девушки не заставляют ждать себя. Миклай опускает их, но, не донеся до земли, останавливает агрегат на трехметровой высоте, а сам выходит из кабины.
— Опускай! Чего же ты?! — кричат сверху девчата.
— Я и опустил сколько можно. А дальше уж сами. Поднимайте платья и прыгайте, как с парашютом. Космонавты тоже на парашютах спускаются. Это и называется мягкой посадкой.
— Миклаюшка, опусти нас… Прыгнем — ноги поломаем. Кто нас замуж возьмет?
— Не бойтесь, я возьму.
— Обеих? — деланно радуются девчата.
— А что, осилю! — вполне серьезно отвечает Миклай.
— Очень ты нужен. Не пойду я за тебя, — говорит Ануш.
— И я не пойду, — подхватывает Вера.
— Не пойдете, так и сидите там, — тракторист отходит в сторону, садится и закуривает.
— Пойдем, пойдем…
— То-то же!
Миклай проворно встает, лезет в кабину. Копнитель опускается, а он уже стоит внизу, ждет. Потом хватает Ануш, прижимает, лезет с поцелуями. Та отбивается, и оба падают
