Дом черного дрозда - Элис Хоффман

Сначала появился рабочий стол, потом обеденный, потом наша воскресная одежда — все, что попало под руку. Одеяла, пряжа, мука, чай — все было свалено в большущую кучу на берегу нашего пруда. У меня хватило ума тихонько забрать несколько вещичек, которые были дороги нам с Руби, и спрятать их в кустах сирени. Маленькая кукла и ложечка с ягненком, выгравированным на ручке, — для Руби, а серебряный браслет, который отец сделал для меня, когда я родилась, и голубое платье, самое красивое в городе, — для себя. Мать шила его долгими неделями, когда могла видеть и другие цвета кроме красного.

К тому времени мы спали на голом полу. Наши кровати были в куче у пруда, вместе с одеялами, одеждой и всем–всем. Каждую ночь мы слушали, как плачет моя мать. Мы так привыкли к этому, что Руби просыпалась, только когда причитания затихали. Мы были похожи на людей, которые жили в стране, где постоянно ветрено. А потом в один прекрасный день ветер затихает. И вдруг остается только молчание, а это гораздо хуже, чем ветер.

Приближалось очередное изменение к худшему. Я чувствовала это в молчании, в том, как моя мать исчезала, выворачивая себя наизнанку, распутывая по одной красной нитке зараз.

Как–то вечером, когда я пошла поискать мать, ее не оказалось в комнате. Она оставила там наше последнее одеяло, покрытое красными пятнами по краям, будто она расковыряла раны у себя на коже. В углу была жестяная коробка, и я задалась вопросом: а не был ли там мой отец, может, там лежали его косточки, перевязанные красной лентой? Из–за того, что мой отец был кузнецом, кожа у него всегда была горячей. Даже в ноябре или в январе, если он прижимал меня к себе поплотнее, то я забывала про снег и лед. Я побоялась, что расплачусь, если буду думать об отце слишком долго. Я побоялась, что слезы мои стану т красными и тогда я пропала. Я стану как моя мать.

Я вынесла сестричку на улицу, хотя было очень холодно. Когда мы выдыхали, в воздухе образовывались кристаллики льда. Люди говорили, что наша мать была ведьмой, потому что ей пришлось пережить тяжелые времена. В последнюю эпидемию у нее умерли родители, дом сгорел, а теперь вдобавок она потеряла человека, которого любила больше всего на свете.

Она вернулась к тому, что знала всегда, — и это был огонь. Начала с того, что подожгла корзины с сухими сосновыми и персиковыми ветками. Пока мы с сестрой спали на голом полу, мать сложила огромную кучу из наших пожитков. Она только–только занялась. Я подошла к окну посмотреть. Сначала огонь был голубым. Потом, моментально, он стал красным. Этот цвет пронзил мое сердце. У меня были рыжие волосы, как и у сестры, и звали меня Гранат — не такой дорогой камень, как рубин, но все–таки красный. Мне вдруг стало интересно, перешептывались ли люди обо мне, когда я приходила в город, и что они говорили за моей спиной. И когда я стояла там, держа сестренку на руках, я поняла, что мне следует быть осторожной, ведь совсем даже неизвестно, что из меня получится.

К тому моменту, когда мать закончила, костер стал таким гигантским, что мужчины с пяти ферм примчались к нам, чтобы помочь затушить его. Всю ночь они таскали воду из пруда. И все эти мужчины в изумлении пялились на мою мать в красном вдовьем платье. И уж наверняка кое–кто из них хотел бы, чтобы у него была женщина, которая любила бы его так, как любила моего отца моя мать, но они не сказали ни слова.

После того как все закончилось, волосы Руби вместо цвета клубники стали пепельными. Кожа матери покрылась полосами от гари. Мои красные башмачки были все в черной саже, и стоило большого труда оттереть ее.

Когда мужчины ушли, мать осталась у пруда, поэтому я сама покормила сестру завтраком. Был ноябрь месяц, и между цветом воздуха и земли было мало разницы. Я всем нутром чуяла, что мать никогда больше не войдет в наш дом. Мы с Руби подобрали последние оставшиеся ежевичины, но когда я принесла несколько ягод матери, она не стала есть.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела панику. Она не могла поверить, что мир все еще существует без моего отца. Глаза у нее были красные, и одежда у нее была красная. Она истекала кровью прямо в землю, она исчезала. Я понимала, что если я не сделаю что–нибудь, то потеряю обоих родителей. Я буду точно как мать — сирота, ведьма. У меня уже были красные башмачки. Я уже знала, что она чувствует. Я ждала, что произойдет еще что–нибудь плохое. Я старалась быть к этому готовой, придумать план, но ведь нелегко планировать, когда не знаешь, что на тебя свалится.

Вскоре после этого мать нашла кардинала[3]. Она убила его, а тушку насадила на палку и воткнула во дворе. Это было плохо. Больше красного, больше крови. Когда пошел дождь, птица стала такого яркого цвета, как сердце. Ночью во дворе запорхала невзрачная серовато–коричневая подруга кардинала, безнадежно чирикая. Вдруг я увидела, о чем думает моя мать. Я увидела это так ясно, как если бы мысли ее были написаны у нее на лбу засохшей кровью. Если подруга кардинала умрет от разбитого сердца, моя мать поступит так же. Она покончит с собой, так или иначе. Я увидела это в ее глазах. Я видела ее красные башмаки и юбку, которая когда–то была сизого цвета, а теперь стала алой. Я поняла, что заодно она может уничтожить и нас с сестрой.

Я начала соображать, как бы нам уехать. Я слышала о Калифорнии. У Эли Кросби был дядя, который туда уехал, и он писал, что трава там желтая, что в ноябре там жарко, как летом. Здесь ноябрь был коричневым, с кроваво–красной сердцевиной. Можно было видеть, как дыхание превращается в пар. Ягоды падуба уже наливались соком, но моя мать все еще спала на берегу пруда в своем красном платье рядом с кучей золы.

Я все чаще и чаще начала думать о Калифорнии и о том, как нам с Руби добраться туда. Нам придется бросить мать здесь. Она была все равно что кусачий уголек. Она сожжет нас заживо. Но все–таки она наша мать. Как мы можем оставить ее? Иногда она плакала всю ночь напролет, и мы слышали ее. И тогда утром вокруг нее расплывалась красная лужа, так что упавшие листья становились почти алыми. Она тогда пристально смотрела на нас с Руби, и я чувствовала себя испуганной в самой глубине души, этого я даже не могла объяснить. Вот такой бывает любовь? И что, вот так с людьми и бывает?

Жена кардинала сидела на самой нижней ветке нашей груши. Даже когда я прогоняла ее, она не хотела улетать. Она не издавала больше никаких звуков, не чирикала, ничего.

Пятнадцатого числа в город приехал доктор, и я пошла к нему поговорить, но он посоветовал мне заниматься своим делом и слушаться маму. Я навестила пастора, но он только сказал, что смерть — это таинство, которое нам не дано понять, да нечего и пытаться. Мне приходилось всюду таскать на себе Руби, а она была тяжелая. В тот день я пешком дошла до города, а теперь мне предстояло снова проделать весь путь, на сей раз обратно. Ноги у меня были в волдырях, к тому же дул холодный ветер.