Рассказы - Сергей Андрианов

Раз в городском парке на танцах Сергей предложил Оле:

— Пойдем на речку.

Оля вскинула на него удивленные глаза:

— Зачем? Здесь танцы, а там что?

— А там — песни. Разве не знаешь — у нашей речки песенные берега. И волны из песен, и деревья тоже поют, и небо…

Оля зарделась и нежно улыбнулась:

— Ох и выдумщик ты, Сергей! Что-то никогда я об этом не слышала, хоть здесь и выросла.

Полная золотистая луна царственно плыла по небу. Проложила через речку серебристую дорожку, будто для Оли и Сергея. Все кругом утопало в сказочном свете. Самолеты казались фантастическими птицами, прилетевшими с иной планеты. И Оля была словно неземная. Сергей пел песню за песней.

— Вот уж не знала, что летчики такие певучие, — с восторженной наивностью сказала Оля, и ее слова покатились вдаль по серебристой дорожке. Она озорно отбросила за спину косы, сверкнули в лунном свете глаза. — А какая же песня у вас, у летчиков, самая любимая?

— Разве не знаешь? Самая любимая наша песня — это полет!

— Так мы ее тоже слышим…

— Нет, Оля, эту песню слышим только мы, пилоты.

В ту счастливую весну они встречались почти каждый вечер. Сергей всегда приходил с новой песней, и Оле казалось, им не будет конца. Он пел, а у Ольги в груди трепетно млела сладкая девичья грусть. И сердце тревожилось счастливой догадкой: да это же Сергей объясняется ей в любви…

Их встречи прервались неожиданно. Они не успели даже попрощаться. Сергей улетел на другой аэродром. А там одна песня — полеты! Он учился летать на скоростном бомбардировщике. Напряженное было время, из полка никого не отпускали. Письма отправить не мог — не знал номер Олиного дома. А писал почти каждый день. Называл песни, какие бы пел ей по вечерам. Приедет — привезет все сразу: пусть знает, как он грустил о ней. Иной раз закроет глаза и представляет Олю рядом. Высокая, чернобровая, в глазах добрый-предобрый свет, полные, как сливы, губы чуть тронуты улыбкой, на грудь спускаются длинные толстые косы, словно текут два тихих, задумчивых ручья. Как ему не хватало Оли! Она провожала бы его в полет и встречала. А он бы цел и говорил ей слова, от которых, как она сказала, и у нее вырастают крылья.

Наконец его отпустили в Роднички. Начиналось лето, цвела сирень, кипела черемуха, белоснежными бутонами облаков расцвело небо.

— Еду за невестой, ребята! За Олей! Готовьте цветы, сочиняйте стихи. Нужна поэма! Для поздравления! — разгорячено говорил он друзьям, собираясь в дорогу.

На крыльцо Олиного дома Сергей прямо взлетел. Оля словно знала, что он появится именно в эти минуты. Стояла, перебирала на груди косы, будто переплетала.

— Оля, я за тобой! Насовсем!

Сергей протянул ей руки, но Оля обожгла его отталкивающим взглядом. В сердцах отбросила за спину косы, сразила беспощадными словами:

— За мной?! Опоздал…

Оля испугалась своих же слов. Хотела убежать. Чувствовала — если не сделает этого сейчас, то разрыдается и наговорит ему бог знает что. Она рванулась, но Сергей удержал ее:

— Что с тобой, Оля?

— Со мной ничего, а вот с тобой что случилось? Как еще дорожку нашел?!

— Знала бы, как я к тебе рвался…

— Рвался… Это глагол несовершенного вида.

Сергей растерянно улыбнулся:

— А я тебе привез новые песни. — Он приложил руку к своей груди и сказал как можно теплее: — Вот они, здесь…

Оля недовольно повела плечом.

— Не нуждаюсь больше в твоих песнях! — Она взмахнула рукой, словно вырвала их из своего сердца. — Небось другой напеваешь…

— Я много летал, Оля. Не мог приехать.

— И письма написать не мог?

— Вот и письма. Полный планшет…

— Ну и читай их сам. Не приходи больше ко мне. Не приходи!

Сергей остолбенело глядел в ее страдающие глаза.

— Может, у тебя женишок завелся?

— Завелся, — приходя в себя, сказала Оля.

— И кто же такой?

— Тоже летает.

Оба стояли молча. Как чужие. Вдруг Сергей сорвал с головы пилотку, тряхнул чубом.

— Песни не лгут, Оля! Знай — никогда не лгут. — Он резко повернулся и пошел. Когда кончилась до боли родная тропинка, зазвенел, разрывая Олино сердце, его раскатистый голос:

Позарастали стежки-дорожки,Где проходили милого ножки…

Сейчас он скроется за домом и повернет на улицу, которая ведет к речке. Там он и допоет свои песни. Оставит их реке, лесу, вечернему небу и уедет из Родничков навсегда.

За рекой торчала луна. Что с ней стало, с той большой, оранжевой, как солнце, луной, которой любовались они с Олей? Будто полоснул по ней кто клинком, отсек вторую ее половину. И уже не было того волшебного света, как раньше. И речка почти уснула, прячась в холодноватой и тусклой мгле. На берегу Сергей достал из планшета письма, бросил их в воду и с невыносимой тоской излил свою душу…

Позарастали мохом-травою,Где проходили, милый, с тобою.

Недели через три до него дошли слухи: «Сережкина чернобровая-то замуж выходит…» А еще через неделю началась война.

Коротки были встречи Лаврова с Олей. Еще короче — воспоминания о них. Мимолетно, как мерцание зарницы, всплыл фронтовой эпизод.

…Лаврова сбили вражеские истребители, и он выходил к своим. Ему было бы легче, если бы не штурман Дозоров. У того перебиты ноги, и Лаврову пришлось нести его на себе. Шатаясь от усталости и напряжения, он опустился на землю, положив Дозорова рядом. Голова кружилась, земля гудела, а перед глазами все еще стоял недавний бой. От смертельного огня «эрликонов» небо, чистое-чистое, вдруг свернулось, как молоко. Побежали через край шипящие пузыри. Казалось, снарядам не хватало в небе места. Взрывы бросали самолет, как лодку на крутой волне. Моторы то отчаянно ревели, то глохли. А внизу немецкие танки. К ним самолет все же прорвался, ударил бомбами. А потом и сам был сбит…

— Давай-ка сюда планшет и карту. Сжечь надо, — сказал Лавров штурману.

Дозоров достал из планшета лист, похожий на обложку журнала, остальное отдал.

— А что оставил? — спросил Лавров.

— Это сжечь не могу.

Лавров скользнул взглядом и увидел женский портрет.

— Артистка, что ли?

— Нет, жена. Перед самой войной увеличил…

— А ну покажи!

Дозоров повернул фотографию. На Лаврова смотрела Оля. Как живая.

— Береги, если жена. — Поджег спичкой полетную карту, приложил к огню свой планшет и упал ничком в траву. «Оля, Оля… Роднички вы мои юные…»

Когда все сгорело, спросил Дозорова:

— Ну что будем делать, штурман? Слышишь, немецкие танки уже нас обходят…

— Понимаю, я тебе помеха. Иди один. Может, потом отомстишь и за меня…

Долго длилось молчание. И вдруг Лавров вскочил:

— Пойдем!

— Я же не могу, командир. Видишь, ноги не слушаются.

— Пойдем, говорю!

Лавров опять взвалил штурмана на плечи. Нес на спине, полз, снова вставал и опять нес. Все-таки вышли они к своим. Только разошлись их боевые пути…

Лавров не мог понять: к чему все это он вспомнил сейчас? Но что-то тревожило его. Что-то очень тревожило… Словно бы все это от женщины, которая на борту корабля. Ее тревога ему понятна, и он обратился к Голубину:

— Штурман, пассажирка сомневается — туда ли мы летим?

В какую неудачную минуту заговорил Лавров! На пути стала черная громада Высоких Татр. Чтобы не врезаться в скалы, надо немедленно менять курс. Но расчетное время не вышло, и поворотного пункта не видно. Голубин мучился: лететь дальше или изменить курс, взяв под сомнение свои расчеты? Если изменить курс, то ни за что не найдет деревеньку, возле которой командир полка Дмитриев поставил крестик. Не найдет — значит, экипаж не выполнит такое важное боевое задание. А если он ошибся и перед ними гора…

В эту драматическую минуту и прозвучал голос Лаврова. Он будто клинком врубился в штурманский клубок «за» и «против» — теснились, противореча друг другу, кропотливый расчет и сомнения.

Время против него. Секундная стрелка ошалело бежит и бежит. Несусветное чудище, угрожая, наплывает на самолет. Выходит, и Лавров не совсем уверен в расчетах. Да и трудно поверить, когда ночь в обнимку с горами.

— Будет земля под ногами. Пусть не волнуется, — ответил Голубин Лаврову чужим, словно деревянным, голосом. Штурман не мог ничего различить на земле, летел как с завязанными глазами. Холодела в жилах кровь, перехватывало дыхание, сам весь будто окаменел, отсчитывая секунды полета, но режим не изменил, выдержал до конца.

Ночь скрадывала расстояние, и потому казалось — гора совсем рядом. А она была дальше.

Когда взяли курс на Банска-Бистрицу, у всех отлегло от сердца. Мрачная Герлаховка осталась в стороне. Корабль пошел на снижение.

Женщина, чувствуя приближение заданного района, забеспокоилась. Знала — ее ждут, встретят, а все равно тревожилась. Далеко забрасывала ее судьба. Истомилась еще на земле, когда ждала, пока скажут: «Сегодня летишь». Сейчас старается ни о чем не думать, а мысли сами бегут. Малейшая неточность приземления — и все может осложниться. Внизу скалы, деревья, быстрые горные речки. И все утонуло во тьме.