Метка Лилит - Галина Щербакова

Последнее, что он видел, – заточку, которую как бы даже нежно приложили ему к шее. И он захлебнулся. Закопали его шустрецы неглубоко, на полметра – не больше, распаленные легкостью убийства, а главное – тишиной поселка. Нигде не вспыхнул свет в окне, наоборот, улица словно затихла перед смертью и стала слепой и глухой. Но мертвому уже не дано было знать, что это закон заточек – страх.

Жена Саида Фатима проснулась еще в темноте, в летней кухне, где спала вместе с гостями. Она не помнила ничего. Ее напичкали лекарствами, и теперь она смотрела на скошенный потолок – и не узнавала его. Тогда она вышла в ночь и не поняла, где она. Перила были жесткие и вели куда-то не туда. Она посмотрела на небо. Оно было хмурое, и низкие облака, казалось, задевали крыши. И вот крышу своего дома она узнала. Ей бы вспомнить, почему она не в постели с мужем, а в лачуге с покатым потолком. Но она не вспомнила.

И вошла в свой дом. Он был пуст. Фатима трогала вещи мужа, гладила рукой перила, за которыми он так тщательно следил – не занозила бы она руку. Вот и леечка детская, чтобы не подымать тяжелое с ее пороком сердца. И только тогда она вспомнила, что не видела вчера Саида. «А! – сказала она тихо. – Его убили». Сердце в груди набухало и ухало, делалось огромным, готовым разорвать грудь, и она радостно подумала о смерти. Без Саида у нее нет жизни.

Она легла на супружескую постель на сторону Саида. Подушка пахла им, и она уткнулась в нее носом. И запах Саида принял ее последний выдох.

Патимат первая спохватилась, что нет Фатимы, и кинулась в дом. Она повернула Фатиму и увидела, как изо рта ее вылетело облачко. А через исчезающее облако Фатимы на нее смотрел Шамиль, молодой, красивый. Патимат не могла оторвать глаз от него, и он протянул к ней руки, и она упала на них легко и освобожденно.

Олеся и Лейла хоронили Фатиму и Патимат. Народу было много. Русские женщины голосили и говорили, что лучшей семьи у них в поселке сроду не было – и накормят, и напоят, и спать уложат. Разговор сам собой перешел на то, что хоронить стариков – хорошо и правильно. Вон сколько умирают молодых. А эти чеченки, везет им, умерли, как выдохнули. И уже в случайном проговоре о легкой смерти рождалась зависть и злость. «Надо же, и смерть им лучшая». На кладбище крутился мальчишка с сумкой через плечо. Его карман оттопыривал пистолет, который он украл в лесу у пьяного милиционера. Мальчишке хотелось стрелять по орущим женщинам, он помнил запах крови, когда убивали Саида, помнил восторг убивания, но сейчас не знал, в кого выстрелить правильнее всего. Он подошел к тихому мирному Тузику, что лежал под кустом, и выстрелил в него прямо через карман. Пистолет бросил тут же.

Хотелось гордо встать и сказать, что это он убил собаку, ни за что, просто так. И не жалеет ничуть, потому что ему это понравилось. Другим пацанам, что убивали Саида, тоже понравилось. Они потом в овраге выпивали и рассказывали, как это было у каждого. Не получилось с первого удара с Саидом, но оказалось, что было самое то – добивать.

…Мальчишки долго сидели на поляне, пили пиво. И небо смотрело на них ясное и спокойное, будто оно и не видело ничего. Над слабым костерком летали бабочки – ну и отчаянные же, сволочи. Сгореть же – раз плюнуть, а летают, летают. Мальчишки забыли про смерть и кровь, стали просто мальчишками из железнодорожного училища. Они смотрели на отчаянных бабочек, слушали плачущих где-то собак. В этом плаче не было слышно стонов избиваемого на допросе милиционера, которого нашли на раз по пистолету, найденному рядом с собачьей будкой. «Как же ты, сволочь, бросаешь оружие?» И – в пах.

Небо было яркое, как никогда. Медведица была похожа не на ковш, а на ковер-самолет, который спускался к ним, чтобы унести в далекие чудесные края, потому как они замечательные борцы, проверенные кровью.

Но было и другое. Какой-то не то стыд, не то боль, не то червяк в душе: саднит, саднит… Они даже стали по-тихому расходиться, но раздался свист, и прямо через костерок перепрыгнул Аркашка Путинцев. Невысокий, некрасивый, с жесткими, плохо подстриженными усами и маленькими колючими глазами. В сущности, он был пахан их округа, жестокий, злобный, темный, как погреб, если заглянуть в ляду быстро и неожиданно. Непокорных он бил сразу промеж глаз маленьким, но железным кулаком. Он искал себе красивую кликуху. Типа Арнольд, Бен Ладен, Тельман, но «Игрок» пристало само собой, – он был классный преферансист.

И была у него мечта, красивая не сказать как – стать актером. Перед тем как подвигнуть мальчишек на убийство Саида, он читал им отрывок, который подготовил к поступлению во ВГИК. Читал звонко, откинув правую руку.

«Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, – тот, который отрубил голову ханше. Увидев нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне, кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас – двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили». Все глаголы смерти он произносил с особой страстью. Знал бы Лев Николаевич…

Мальчишки Толстого не читали. Но чтение Аркадия произвело впечатление. «Как классно говорит! Надо же…»

Здесь и сейчас

Был поздний вечер. Муж слушал «Эхо Москвы», а я «слышала» отрывок из «Хаджи-Мурата». Я выключила радио и сказала мужу, что где-то близко подростки готовятся к большой бойне, только не знаю, где.

– Везде, – сказал муж. – Мир переполнен смертью.

И только тут я рассказала ему про человека, которого поила кипятком, получив взамен камень. Честно, я стеснялась своей истории, раз уж подумывала о психиатре. Муж взял мой горячий камень, тут же отдал его мне и подошел к моему столу, который был завален камнями Коктебеля и Пицунды. Камни были холодные и бесстрастные, как всегда, кроме одного. Мне подарила его подруга-волжанка, найдя где-то в районе Хвалынска, там, где рыли Саратовское водохранилище. Плоский, серый, некрасивый обломок других эпох имел след, отпечаток то ли бабочки, то ли птичьего крыла. А сейчас старик-камень был раскален, и след на нем стал цветным, голубовато-сиреневым… Явно след бабочки. Муж сказал, что давно наблюдает за камнем, даже проверял его на радиацию. Камень был здоров, а главное, он был живым. Что он видел, или слышал, или чувствовал – Бог весть. Но я-то знала точно. Я слышала «Хаджи-Мурата» и дыхание людей.