Дата моей смерти - Марина Юденич

Так бежали дни.

Денег, однако, еще оставалось достаточно и справедливая Муся, неизменно вносила свой вклад в домашние расходы, закупая преимущественно продукты полезные и недорогие: творог, яблоки молоко.

Муся была медицинской сестрой, а вернее — недоучившимся врачом. Из института она ушла после третьего курса, потому, что некому было ухаживать за умирающей бабушкой. Этот поступок был абсолютно в Мусином стиле. Институт Муся так и не закончила, и потому работала хирургической сестрой, правда, в известной косметологической клинике, где постоянно ассистировала модному пластическому хирургу.

Клиника процветала, и Муся зарабатывала очень даже приличные деньги.

Это обстоятельство, давало ей основания, подсаживаться ко мне, в те самые мучительные минуты, когда я неимоверным усилием воли пыталась заставить себя поднять телефонную трубку и набрать первый из намеченных номеров, и ласково, но настойчиво вынимать трубку из моих рук.

Справедливости ради, надо сказать, что физически я этому действу почти не сопротивлялась.

Что же касается словесного возмущения, адресованного в первую очередь самой себе, то оно облекалось, который уже раз в одни и те же междометия и фразы — Нет! — решительно восклицала я, позволяя тем временем мягким Мусиным ладоням полностью завладеть трубкой и опустить ее на рычаг телефонного аппарата, — Это не может продолжаться вечно! Ты не можешь меня содержать. Я не могу проедать последние свои деньги. И, в конце концов, это ведь не только финансовый вопрос. Это вопрос моего возвращения! Понимаешь: возвращения к нормальной жизни. Я должна…

— Но ты же не хочешь — мягко возражала мне Муся. — Конечно, это следует сделать: и вернуться на работу, и восстановить все прошлые твои связи, и найти себе нового мужчину. Ну, что ты трясешь головой? И это тоже, возможно даже в первую очередь. Но только тогда, когда ты этого захочешь. Тогда рука сама потянется к трубке, и ты не заметишь, как проговоришь несколько часов кряду. Но только тогда. Понимаешь? Ты и так, преодолела жестокий кризис.

Ломать себя, насиловать психику — это сейчас испытание не для тебя, поверь.

Раны должны зарубцеваться.

— Ну, разумеется, — возражала я не очень уверенно. — А до той поры, я буду сидеть на твоей шее и беспардонно пользовать твою доброту.

— Не говори глупостей. Ты же прекрасно знаешь, что на моей шее ты не сидишь, своих денег у тебя еще вполне достаточно. Что же до доброты, то это еще неизвестно, кто из нас кому более сейчас обязан. Тебя тяготят одинокие вечера, не правда ли? Почему же ты думаешь, что они доставляют удовольствие мне? — Муся говорила тихим ровным голосом, который я про себя окрестила «шелковым». Именно « шелковым» Распространенные, особенно в литературе «бархатные» голоса, в моем представлении звучат иначе: вкрадчиво, но со скрытым коварством или сладострастием опереточных любовников. Мусин же голос струился мягко и невесомо, лаская слух, как кожу ласкает тончайший шелк легкой сорочки. Так наверно разговаривала она и с пациентами, обрабатывая им раны и снимая швы. Мне казалось, что окутанные шелком ее голоса, пациенты не должны были чувствовать боли.

— Но, если бы не я, ты могла… — слабо сопротивлялась я, уже сознавая тщетность своих попыток — Не могла — кротко прерывала меня Муся. — Ты же знаешь, что не могла.

Ну не получается. Знаешь, у каждого человека есть, видимо, свое высшее предназначение. Планида. Доля. Судьба. Некоторые, правда, находят способы от них увиливать, занимаясь другими делами. Не знаю, обретают ли они при этом покой и счастье? Возможно, у кого — то это предназначение не очень ярко выражено, и тогда человек выбирает сам. Но со мной все было ясно с раннего детства: я — сиделка. Именно сиделка в полном и самом глубоком смысле этого слова. И когда я занята своим делом, можешь — верить, можешь — нет, я счастлива. Конечно, я могла бы очень сильно постараться и выйти замуж, родить детей или, по крайне мере, родить детей без мужа. Но мне повезло.

Знаешь почему? Откуда-то свыше пришло знание: это не мое. Я — не мать, я — сиделка. Возможно, это не скромно так говорить, но это не многим дано понять. И в этом — тоже мое счастье.

Потом настал тот день.

Как ни парадоксально это звучит, но о гибели Егора я узнала из газет.

Вернее из одной газеты, которую принесла с собой Муся.

Стоял январь, и это значило, что неделю, а может — и две Егор проведет в горах его любимого Сент-Морица в Швейцарии.

Это была традиция, сложившаяся задолго до моего появления в его жизни, продолжавшаяся все наши с ним семь с половиной лет и, я уверена была в том совершенно! — благополучно продолжающаяся далее, невзирая на смену партнера, а вернее — партнерши.

Точно так же как со мной, теперь с нею, с "другой женщиной " он долетал до Цюриха и проводил пару дней в городе, останавливаясь неизменно в отеле "

Долдер", возвышающимся над городом в виде старинного замка на высоком холме на берегу маленького чистого озера. Впрочем, я совсем не была уверена в том, что «Долдер», как множество респектабельных европейских отелей, раньше, действительно не был замком, принадлежащим одному из городских вельмож. Уж больно удачно, он был расположен.

Пробыв пару дней в Цюрихе, Егор, обычно, брал на прокат машину, и своим ходом отправлялся в горы Там также верно, как неизменные апартаменты в «Долдере», его дожидался номер-люкс в отеле « Сувретта», с прекрасным видом на заснеженные вершины гор, ослепительно мерцающие в лучах яркого, совершенно не зимнего, по нашим российским представлениям, солнца.

Все это, вкупе с добрым десятком устоявшихся привычек Егора, которым он наверняка будет следовать на протяжении этих январских дней, было еще слишком хорошо памятно, и мучительный приступ воспоминаний накатил на меня, дождавшись наконец своего часа после длительного затишья.

Муся, конечно была рядом, и настороже.

Она терпеливо переживала мазохизм моих воспоминаний, воскрешающих мельчайшие подробности нашего с Егором зимнего отдыха…

Как загорала я на знаменитой альпийской террасе в окрестностях Сент — Морица, где в уютных шезлонгах, укутанная пушистыми пледами и зыбкими мехами своих умопомрачительных шуб и жакетов, собирается в сезон вся европейская знать. Подставляя холеные лица ласковому альпийскому солнцу, носители самых громких титулов и фамилий лениво потягивают шампанское « Вдова Клико», к которому здесь обязательно подают экзотическую закуску « Русский балет» — внушительных размеров горку черной икры со сметаной, обложенную хрустящими гренками, дольками вареного яйца и свежей зеленью Как медленно тащила нас с Егором, и еще десятком гурманов, вагонетка фуникулера, вдоль отвесных скал, на высоту более 3000 метров над уровнем моря, чтобы там, в маленьком кабачке, прилепившемся, как гнездо какой-то отважной птицы, прямо к вертикальному гранитному склону, отведать «бульон Ковач». Блюдо, состоящее из наваристого говяжьего бульона, смешанного с крепчайшим сорокаградусным напитком: то ли местной граппой, то ли нашей родной водкой.

Как, поднявшись на бугеле — легком подъемнике, представляющем из себя череду горизонтально прикрепленных друг за другом планок, на которые верхом насаживаются лыжники, стремящиеся побыстрее достичь вершины невысокой горы, чтобы потом стремительно съехать с нее, постигая азы горнолыжного искусства, я тоже съехала вместе со всей этой веселой толпой. Но так неудачно, что траектория моего скольжения вниз аккурат пересеклась с траекторией движения бугеля наверх. Вследствие чего целая группа стремящихся к вершине, была мною свергнута с своих насестов с душераздирающим криком: " Мама!!! " «Мама» — естественно вопила я. Многоголосый хор, поверженных мною лыжников слился в единую песню проклятия в мой адрес сразу на нескольких языках. Наблюдавший эту картину со стороны, Егор не мог отсмеяться до конца дня.

Воспоминаний, раздирающих мне душу, вполне хватило бы на те десять — двенадцать дней, которые Егор, по моим подсчетам, должен был провести в Сент — Морице, но судьбе было угодно распорядиться иначе.

В тот день Муся вернулась с работы много раньше обычного: я еще валялась в постели, уже стряхнув с себя остатки сна, но еще не чувствуя сил подняться.

Она вошла в мою спальню прямо с улицы, не сняв в прихожей пальто и не разувшись. От нее веяло свежим холодом, и мелкие снежинки медленно таяли на коротко остриженных светло-русых волосах, превращаясь в маленькие блестящие капли.

Ничего этого Муся не замечала.

В руках у Муси была газета. Смятая, но явно свежая, просто прочитанная многократно, и развернутая на нужной полосе.

— Вот. — сказала Муся, и положила газету поверх одеяла. Потому, как она это сказала, я поняла, что случилось что-то, чего случиться не могло ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах.