Дата моей смерти - Марина Юденич

Потом мы пили водку, которой угощали нас политизированные милиционеры, и закусывали горячими сосками, доставленными в дежурную часть из ближайшего ларька на перроне.

Сосиски были разложены на газете, и откусив, их следовало по очереди, макать в пластиковый стаканчик, в который щедрая рука хозяйки ( или хозяина ) ларька плеснула густой ярко красной, обжигающей жидкости, отдаленно напоминающей кетчуп.

Вокзал мы покинули, когда над Москвой уже разрумянился веселый прохладный рассвет, честно обменявшись с милиционерами телефонами. На всякий случай.

Наряженная охрана мрачно ожидала у нас возле глянцевого черного лимузина, одинокого на желтом фоне мятых, как консервные банки, такси.

— Если сегодня мы с тобой умрем от пищевого отравления, будет довольно сложно определить что стало его причиной: устрицы в « Театро» или сосиски на вокзале, — заметила я, оскверняя благоухающие недра благородной машины запахом дешевой водки и вокзальных сосисок — Разумеется, устрицы. В этом у меня нет никаких сомнений — немедленно отозвался Егор, и привлекая меня к себе, горячо дохнул в лицо резким духом кетчупа.

В наших предрассветных визитах на вокзалы, не было ничего уничижительного для людей, коротающих там нелегкую пассажирскую или вовсе бездомную долю. Мы ехали не вокзал не развлекаться чужим убожеством, и уж тем более, не издеваться над ним. Нет! В те минуты, нам было действительно интересно, что думают разные люди, а не только те, что отплясывали с нами на сияющих площадках ночных клубов.

Такой вот был безумный порыв.

Были и другие.

Было лето, и мы уже некоторое время жили за городом, в огромном коттедже, более напоминающем средневековый замок, который Егор довольно быстро возвел для нас прямо в лесу на берегу Москва — реки. Место, которое он выбрал для нашего жилья было сказочным ( впрочем, Егор всегда был верен себе, а значит, ему должно было принадлежать все самое лучшее ), едва не лучшим на всей супер — элитной Рублевке.

Забор был высоким, как требовали того не интересы безопасности, но — условия игры. Забрался на эту ступень общественной иерархии, будь добр их соблюдать.

Иначе, — избави Бог! — прослывешь белой вороной. Птицы эти в наших краях, как известно, живут недолго.

Так вот забор должен был быть высоким, кирпичным, красным «Каждый построил себе по маленькому Кремлю, — заметил как-то Егор воскресным днем объезжая окрестности, — на всякий случай. А случаи, как известно, бываю всякие» На заборе имелось все, что должно было иметься: камеры слежения, хитрые датчики и прочая модная охранная техника. Но в самом заборе, кроме главных торжественных ворот, с колоннами, домом охраны и только что без флагштока для поднятия фамильного флага, имелась еще маленькая неприметная калитка, сразу за которой начинались узкие деревянные ступени, ведущие к воде.

Итак, было лето, в окна нашей спальни выходящие прямо на реку и как раз на ту заветную калиточку, вливалась предрассветная речная прохлада, свежий ветер и гомон пробудившихся птичьих стай, но этого показалось Егору мало.

В нем бурлило очередное безумство — Вставай! — бесцеремонно растолкал он меня и, не давая опомниться и возмутиться, скомандовал. — Бери подушки, два пледа, бутылку шампанского, фужеры, фрукты — Зачем? — я еще не очень понимала, на каком нахожусь свете и что происходит вокруг — Как ты не понимаешь? Рассвет пойдем встречать на берег. Быстрей, солнце вот-вот взойдет!

Я оценила идею и проявила чудеса оперативности: мы успели.

Думаю, наша недремлющая охрана, не смогла удержать в себе столь красочную историю о хозяйских причудах и поделилась ею с охраной соседской, а та… Словом, эпизод пополнил список наших с Егором безумств.

Были, разумеется, причуды и поменьше.

Например, возвратившись домой, Егор врывался ко мне с корзиной наполненной фруктами, из чего следовало, что по дороге он совершил набег на рынок.

— Слушай! — Вопил он, совершенно потрясенный, — я только что изобрел новое лакомство. Давай немедленно пробовать.

— Готовить долго? — осторожно интересовалась я, в принципе, уже привыкшая ко всему — Вообще не надо! — великодушничал Егор. — Просто груши в меду.

Представляешь! Я вдруг представил, как это вкусно. Давай быстрей мой груши.

Мед я тоже купил.

— Милый, — пыталась я остудить его пыл. — это лакомство известно было еще при царе — деспоте Иване Васильевиче. Где-то точно описано, то ли в "

Князе Серебряном", то ли в какой-то сказке. Я читала.

— Глупости! — Безапелляционно, как всегда, заявлял Егор, — Я же про это не читал, я точно помню. Значит, сейчас это придумал я! И нечего преумалять мои таланты. Мой, лучше, груши!

— Однажды, ты напишешь « Войну и мир», потому что Толстого ты тоже не читал из-за нравственного с ним несогласия — А что? И это будет моя « Война и мир»! И никто не убедит меня в обратном.

Так мы и жили целых семь с половиной лет.

Разумеется, безумства случались не так уж часто и большее время мы проводили вполне достойно, как и подобает несколько экзальтированной, но бесспорно, принадлежащей к" светскому обществу" паре, единственным изъяном которой было отсутствие детей. Но это была отдельная, запретная для всех, закрытая для обсуждения даже с самыми близкими и закадычными… и т. д. Это было только наше с ним, и все в конце концов с этим смирились.

Теперь, когда Егора нет на этой земле, наверное, я могу произнести вслух, что детей не могло быть у него, а брать чужих он категорически не желал. Я, глупая, надеялась, что со временем, когда он станет старше, сумею уговорить его. Однако, времени-то этого у меня, как раз и не было.

Это странно, но до той поры, когда задушевная подруга с внутренней дрожью в голосе не произнесла ту самую классическую и банальную одновременно фразу, про «другую женщину», я была уверена, что мы с Егором будем жить долго, возможно, не всегда счастливо, но умрем, а вернее погибнем в автомобильной катастрофе, в один день. Как в сказке.

Это была странная, совершенно беспочвенная и немотивированная, но, тем не менее, очень прочно сидящая в моем сознании уверенность. И, в конце концов, я решила, что, видимо, так все и произойдет.

В принципе, это был не самый плохой исход.

Однако судьба готовила мне финал, куда более страшный, обидный, унизительный и несправедливый.

Говорить со мной по возвращении Егор не захотел.

Я все-таки позвонила ему, чтобы услышать в трубке то же, что прочитала на бумаге.

И те же чертики дразнились и корчили мне отвратительные рожи в напряженных длинных паузах, так же, как между строк проклятого письма.

— Зачем? — спросил он меня, когда я попросила о встрече и разговоре.

Большего, чем я написал, я не скажу. — Мы помолчали — Но неужели ты можешь, после всего, что было… — я не сумела закончить фразу, заплакав, унизительно и обидно — Как видишь, смог — поставил он точку, предваряя продолжение моего вопроса. И снова замолчал. Сквозь разделяющее нас расстояние я чувствовала, что более всего на свете ему хочется сейчас повесть трубку — Прости меня — выдавил он из себя наконец, но отчетливо различимая мною досадливая интонация, лучше всяких слов сказала, что он вовсе не считает себя виноватым. Я молчала, слезы мешали мне говорить и думать, а рыдать в трубку — было слишком уж унизительным. — Прощай. — Он наконец-то решил оборвать этот ни к чему не ведущий, тяжелый разговор. — Не звони мне, пожалуйста. — И он положил трубку.

Я тупо послушала некоторое время короткие гудки отбоя, бьющие прямо в ухо и почти физически ощутимые, поплакала еще немного и вдруг поняла, что последнюю фразу сказал не Егор. То есть у меня не было не малейшего повода сомневаться в том, что все время этого мучительного и постыдного для меня разговора, от начала и до конца моим собеседником был именно он.

Но последняя фраза просто не могла быть произнесена Егором. Потому что он, по крайней мере, тот Егор, с которым я прожила семь с половиной лет, должен, нет, обязан был быть абсолютно уверен, что я не стану ему звонить после всего, что было им написано и сказано.

Это было на сто процентов так и не иначе.

Так кто же беседовал со мной?

Подруга, сохранившаяся с прошлых времен, та самая, с внутренней дрожью в голосе, единственная, оказалась рядом со мной в эти дни, ибо Егор каким-то удивительным образом умудрился оторвать меня от моего прошлого, включая прошлые интересы, работу, квартиру и главное — многочисленных некогда настоящих, преданных друзей и просто приятелей.

Да и не оторвать вовсе, а вырвать с корнем, причем так виртуозно, что я до поры этого просто не замечала.

Впрочем, сейчас я несколько лукавлю, и мне стыдно.

Конечно, я начала замечать этот постепенно засасывающий меня вакуум, задолго до наступления страшной поры одиночества.