Дата моей смерти - Марина Юденич

Впрочем, сейчас я несколько лукавлю, и мне стыдно.

Конечно, я начала замечать этот постепенно засасывающий меня вакуум, задолго до наступления страшной поры одиночества.

Люди, и в их числе очень дорогие мне, пропадали из моей жизни, разумеется, не друг, не по мановению волшебной палочки коварного кудесника — Егора. Нет. Поначалу они даже с радостью, замешанной правда на изрядной доле любопытства ( как там живут эти представители новой популяции соотечественников за высокими заборами их домов, которые действительно — крепости? ) и скептицизма (анекдоты про "спиленных гимнастов " уже вовсю гуляли по Москве) приезжали к нам едва ли не каждый уик-энд на шашлыки, на фондю, на молодого кабанчика, заваленного Егором на охоте, просто поразмяться на зеленой молодой траве.

Но трава при ближайшем рассмотрении оказалась английским газоном.

Разминаться на нем босыми ножками почему-то было не очень удобно.

А шашлыки наши! Они были великолепны — кто же станет спорить, но их подносили на тарелках мейсоновского фарфора официанты в белых перчатках.

А ребята мои по привычке, на дачу ехали в джинсах и везли купленное по дороге грузинское вино « Хванчкара», и гитары везли они с собой, потому что раньше любили мы петь под «Хванчкару». Но теперь петь было неловко: Егор непременно приглашал на выходные кого — ни — будь из песенных звезд, и те честно отрабатывали оговоренный заранее и щедро оплаченный репертуар.

Словом, ездить к нам стали все реже, хотя каждый раз рассаживая гостей по машинам, Егор, сияя своей голивудской улыбкой хлопал мужчин по плечам и называл «стариками», а женщин нежно целовал, ласково заглядывая в глаза — он умел быть милым, как… принц Уэльский во время посещения сельского съезда каких-нибудь заслуженных британских фермеров.

И ребята уезжали со смешанным чувством собственной неполноценности и неизбежной зависти, которую большинство из них в светлые души свои пускать категорически не желало.

Потому, — рассуждало большинство из них, — не проще ли оставить Кесарю — Кесарево, и, не объявляя войны дворцам ( ибо большевиков среди моих друзей не было ) просто держаться от них подальше. Себе дороже и спокойнее.

Я пыталась говорить об этом Егору.

— Ерунда! — ответил обладатель, улыбаясь одной из самых плюшевых своих улыбок. — Вернее: абсолютная истина. Они отдаляются от нас и твои, и мои близкие люди, без которых, казалось, невозможно и дня прожить. Посыл верный.

Но вывод, как всегда, ошибочен. Никого не обижаем мы своим образом жизни.

Образом жизни вообще обидеть можно только дурака и лентяя, а твои ребята не из таких, я же вижу. Просто, они понимают, что не нужны нам. И знаешь почему? Потому, что мы — са — мо — дос — та — точ — ны! Понятно тебе, чукча?

— Он близко смотрел мне в глаза, словно проникая внутрь меня взглядом, его мысли растворялись во мне, сплетаясь с моими — и найдется ли кто мудрый, кто скажет мне, как и, главное — кому?! в этом случае следовало возражать.

Я соглашалась.

И с каждым днем вакуум затягивал меня в свои звенящие пустоты все более и более глубоко и безвозвратно. Однако этого ощутить в ту пору было невозможно, ибо все пространство вокруг меня было заполнено одной единственной персоной. И ее, удивительным образом на все это пространство хватало.

Единственная подруга выжила в этом вакууме каким-то чудом. Теперь мне казалось, что Егор попросту не разглядел ее, когда освобождал для себя сферу обитания. Слишком уж она была тусклой, немногословной, малоподвижной и как-то незаметно — полезной. Она была из той категории женщин, которые всегда добровольно берутся резать салаты и мыть посуду. Разумеется, как и предписано женщинам этой категории, она была не замужем, страдала избыточным весом, с которым упрямо, но безуспешно боролась, и всегда располагала свободным временем, чтобы прийти на помощь.

Словом, каким-то чудом она уцелела в той среде, которую создал вокруг нас Егор, возможно совершенно искренне полагая, что и сам будет существовать в ней до конца своих дней. В этом случае, винить его было совершенно не в чем: для двоих среда была вполне пригодна и даже комфортна.

Но для одной она была не просто тяжела или невыносима — губительна! — в том готова принести я любую клятву.

Я бы и погибла, возможно, банально наглотавшись какой — ни — будь дряни. От более радикальных методов меня, как ни странно, удержало бы собственное самолюбие: предстать перед публикой, в рядах которой наверняка ( ну не дьявол же он во полти человеческой! ) окажется и Егор, раздавленной колесами допотопного паровоза или даже вполне современного вагона метрополитена, или явиться напоследок в виде бесформенного мешка с раздробленными костями, вследствие падения с высоты — нет, этого мое самолюбие, не позволило бы мне никогда. А вот мирно уснуть в собственной постели, вымыв и красиво уложив накануне волосы — это, пожалуй, я смогла бы исполнить вполне.

Верная подруга сделать этого мне не позволила.

Без лишних слов, она деловито, по-хозяйски поселилась в моей квартире, разбавляя мое одиночество своим почти незаметным присутствием.

Итак, я начинала новую жизнь, располагая проверенной временем и бедою подругой.

Старой, но довольно уютной и вполне приличной даже по меркам прошлой жизни, квартирой.

Еще более приличной, потому что прикатила она аккурат из прошлой жизни машиной и некоторой суммой денег, оставшихся с прошлых, телевизионных времен, которых, при условии здоровой жесткой экономии, могло хватить на пару-тройку месяцев. Это было как раз то время, которое я отводила себе на поиски достойной работы и, следовательно, обретения достойных заработков.

Подругу звали Марией, но все и всегда, по крайней мере, на моей памяти, называли ее, не иначе, как Муся, и это имя абсолютно соответствовало ее образу.

Машина называлась « Мазерати-кваттропорто», и тоже вполне соответствовала своему громкому имени. И с точки зрения капризного вздорного нрава, и с точки зрения финансовых затрат, которые она требовала на свое содержание. Но расстаться с ней, по крайней мере, в ту пору, у меня не было сил. В конце — концов, эта капризная гордячка — была последним звеном, связующим меня с прошлой жизнью, а значит, и — с Егором Не станет ее — и все: распадется связь времен, и мне самой, не говоря уже об окружающих, трудно, а может — и невозможно, будет поверить, что она была на самом деле, эта моя прошлая жизнь. Быть может, кто-то мудрый и рассудительный, заметит сейчас, что это было бы для меня самым лучшим исходом. Ведь нет воспоминаний — нет и боли! Возможно, и даже очень вероятно, что в отношении меня это было бы действительно так. Но, куда, в таком случае, досточтимый мой, мудрый и рассудительный господин, прикажете деть проклятую гордость и неистребимое бабское желание прихвастнуть: смотрите, помните, ведь были времена — я так жила? Почти, как мечталось в детстве в темноте кинозалов или над страницами светских романов. Пусть недолго, пусть всего семь с половиной лет, но это было.

Нет!

Мучительны были воспоминания.

Но и забвения я не хотела. Это было видимо очень по-женски: страдать невыносимо, чувствуя, как железные тиски новых туфель впиваются в тонкую кожу стопы, но гордо шествовать дальше, умудряясь при этом переступать строго по линеечке, правильно, как на подиуме.

К тому же, имело место еще одно обстоятельство.

Стыдно было мне терять моих преданных ребят с их потертыми джинсами, гитарами и «Хванчакарой», купленной по дороге ( Егор свой винный погреб выращивал как редкие орхидеи в оранжерее, а поскольку в доме не было оранжереи, и, стало быть, орхидей тоже не было, то все его усердие и тщание доставалось редким изысканным бутылкам ).

Но еще более стыдно, мучительно и непереносимо было теперь возвращаться к ним, как побитая собачонка выброшенная прочь за высокий забор. И прожорливая моя, сияющая своим глянцевыми боками надменная, как настоящая итальянская аристократка « Мазерати», как ни странно некоторым образом помогала смягчить удар от этого сокрушительного падения. Получалось, что из-за этого проклятущего забора я не вылетала, подброшенная увесистым хозяйским пинком, а выехала плавно и вполне достойно, на глянцевой, всем на зависть, машине.

К слову, говоря, задача разжиться приличной работой, сильно осложнялась тем же самым обстоятельством.

Мне было стыдно обратиться к старым друзьям, которые наверняка что-нибудь, да сообразили в этом плане, не взирая ни на какие кризисы и пределы собственности.

Сомнений в этом у меня не было. И несколько пухлых, изрядно потертых, записных книжек приготовлены были в любимом моем уголке у телефона. Но каждый раз, пролистав испещренные именами и телефонами страницы, и даже наметив канву и тон предстоящей беседы, я откладывала первый звонок на потом: на ближайший вечер, на субботу, на воскресенье, или уж совсем точно — на утро понедельника, когда все уж совершенно точно будут на месте.