Корабли надежды - Ярослав Зимин

Началось все с доклада Вокова о положении в Архипелаге, Морее и на Ионических островах. Его люди, там побывавшие в мае и июне, рассказали, что французы себя показали не лучше турок и жители их власть не принимают. Греческое и болгарское население от турецких пашей терпит всякое утеснение и готово на восстание, но начинать его боится, так как помнит резню, которую учинил султан Абдул-Хамид после поражения восставших черногорцев и греков в Морее в 1769 году.

— Вот послушайте, Федор Федорович, что привез Манопуло. Он в донесении пишет, что и в Морее, и в Албании, да и в самом Стамбуле «муллы{47}, имамы{48}, ишаны{49}, учителя ислама и дервиши{50} призывают к войне против фаренгов, они проповедуют правоверным слова Великого и Справедливого: спешите совершить подвиг веры! Кто убьет одного неверного, тот войдет в рай. Кто лишит жизни двух — возьмет с собой жену, если захочет. Кто умертвит трех — введет в рай всю семью и даже освободит из ада родителей, не удостоенных милости Единого и Истинного. А уничтоживший более трех нечистых будет принят в Эдеме как хозяин садов!»

— И люди им верят? — не выдержал Ушаков.

— Да, Федор Федорович, к сожалению, верят! И вот что непонятно: как же это получается? У нас человек, если он крепостной, — раб, а французы свободу, равенство, братство несут. Мы же их вместе с этими правоверными будем бить. Может быть, сначала у себя порядок навести?

— Эх, Захар, Захар, все-то тебе ясно, все-то ты кипятишься! А кто порядок наводить у нас, по-твоему, должен? Кто в России грамотный, кто Радищева да Новикова читал? Мы — дворяне, да малость грамотеев из купцов, мещан, духовного звания происходящих. А остальные? У нас ведь только тоненький слой просвещения над глубочайшим омутом неграмотной Руси нашей. Кто во Франции революцию поднял? Третье сословие. А где оно у нас? Кто скажет, что делать надо? Ты вот где учился?

— Так рассказывал же я вам, Федор Федорович, — в гимназии при университете в Москве, языкам, словесности, математике и истории.

— А в каком отделении?

— Отделение наше было для людей разных чинов, кроме крепостных.

— Вот-вот, я же и говорю, кроме крепостных, кроме тягловых людей, которых у нас больше всего, больше во много раз, чем некрепостных, нетягловых. Не потому ли ты и в университете не доучился, что с графами в драку полез и должен был идти волонтером под Измаил к Осипу Михайловичу Дерибасу?

— Все-то вы, Федор Федорович, обо мпе знаете…

— А как же ты думал? Такое дело тебе доверяю! Знаю, братец, знаю! Не пойди ты волонтером, да не получи мичмана за храбрость, да не награди тебя потом Григорий Александрович Потемкин — вечная ему память — орденом Владимира, да не получи ты по сему случаю личное дворянство, так не быть бы тебе у меня в помощниках на «Св. Павле», а сидеть бы тебе, братец, за свое вольнодумство и чтение Радищева, как писали в доносе графские отпрыски Андреоти да Васильчиков, у святых Петра и Павла на кормлении![1] Я ведь знаю, о чем ты со служителями вечерами на баке у бочки для курения толкуешь! Да не вскидывайся, не вскидывайся, не об этом речь. Ты вот говоришь: французы свободу, равенство, братство на знаменах написали, тирана свергли… А как они на островах ведут себя с греками? Чем они лучше османов, о которых ты мне давеча читал? А Наполеон? Он что — просвещение несет? Да он, поверь мне, будет тираном не хуже Селима. Он еще столько крови прольет, что не приведи господь! Нельзя, Захар, на Руси сейчас бунт поднимать. Рано! Работать надо, государство крепить, людей просвещать, каждому там быть, где он государству службу несет!

Такой разговор состоялся у Ушакова с Захаром. Именно он и не шел из головы во время совещания.

А деловой разговор опять перешел в воспоминания. Ушакова привлек рассказ Вильсона о том, как они прошлой осенью ездили на охоту в степь.

— Роман Романыч, — перебил его капитан 1-го ранга Дмитрий Николаевич Сенявин — командир второго по величине и боевой мощи после «Св. Павла» линейного корабля «Св. Петр», — помнишь, как мы у мурзы гостили?

— Как не помнить! Доложу я вам, господа, зрелище было… Подъехали мы к деревушке татарской. Собаки нас встретили, страшные, не приведи господь. Ну, их разогнали, а нас проводили к мурзе во двор, окруженный глухим каменным забором. Довольно обширный, он зарос бурьяном и был загажен скотом и стадом белых, серых и черных индюков, поднявших оглушительный крик. Главной постройкой во дворе, однако, был не дом, а огромный, во всю правую сторону, открытый сарай для скота с длинной коновязью перед ним. За сараем стояли пирамиды каких-то кирпичей, потом мне сказали, что это кизяки из сухого навоза, ими они нечки топят.

Когда мы вышли из колясок, нас окружили человек десять татар в рыжих и черных плоских барашковых шапках, в ситцевых куртках, надетых поверх чистых белых рубах. Прикладывая правую руку к сердцу и что-то говоря, они показывали на дом, приглашая войти. Вот тут нас ваш Захар, Федор Федорович, здорово выручил. Он, оказывается, довольно ловко с ними сговорился накануне. И мы приехали не просто к мурзе, а к самому каймакану — это по-ихнему управитель целой области.

Дом снаружи имел довольно жалкий вид. Двери такие низкие, что мне чуть не пополам согнуться пришлось. Из больших сквозных сеней с выходом во двор и в сад нас провели в правую дверь — на мужскую сторону, и мы очутились не во дворце, скажем, но в удивительно большой и высокой зале. Не верилось глазам, что в таком на вид жалком доме может быть такая роскошь! Стены были обтянуты парчой, обвешаны персидскими коврами, вдоль стен стояли низкие диваны с бархатными подушками. В одном углу на подставках высилось около дюжины черешневых чубуков с янтарными мундштуками, в другом — целый арсенал сабель, кинжалов, ружей и пистолетов. Все было идеально чисто, и нам стало стыдно своих запыленных сапог. Пришлось их снять, и мы в одних носках чувствовали себя раздетыми. Потом, правда, привыкли.

— Роман Романыч, — вновь вмешался Сенявин, — вы расскажите, как нас угощали!

— Да, господа, Поликарпыч сегодня нас угостил отменно! Но куда ему, ты, Федор Федорович, меня прости, до угощения мурзы! Сначала нам на подносе принесли по чашечке густого и сладкого кофе. Потом один слуга внес в комнату табурет дивной красоты, весь обложенный перламутром, перевернул его кверху ножками и поставил его перед нами. Уселись мы на диванах, ждем, что будет дальше. Другой слуга принес огромный медный поднос — настоящий круглый стол — и поставил его на перевернутый табурет. Потом стали приходить еще слуги, и каждый что-либо ставил на стол. Вскоре он был заставлен медными и серебряными тарелками и мисками с жареной индюшатиной и курятиной, свежим маслом, творогом, яичницей, вареной и жареной бараниной, нарезанной тонкими ломтиками бараньей колбасой, изюмом, чищеными орехами и еще не упомню чем.

Затем новые слуги принесли миски с водой для мытья рук и полотенца. И вот только тогда вошел хозяин. С каждым поздоровался по-европейски — за руку и по-восточному — с поклоном и прикладыванием руки к сердцу. Беседу с ним вел Захар. Уж о чем они говорили, нам было неизвестно. Подкрепившись и отдохнув, отправились на охоту.

Каждому дали одноконную арбу, и, растянувшись в линию, мы, где шагом, где рысью, стали преследовать появившиеся стайки дроф. На лошадей и повозки они внимания не обращали, но стоило увидеть им человека, как они устремлялись прочь с такой скоростью, что и верхом догнать было мудрено.

Просоленные всеми штормами и продутые всеми ветрами, бравые капитаны с увлечением слушали бесхитростный рассказ об охоте, в котором, как и в каждом охотничьем рассказе, было больше экспрессии, чем истины. Романтика морских походов для них была обычным тяжелым трудом, а невинные охотничьи подвиги — верхом романтики. Ушаков тоже с интересом слушал охотничьи байки Романа Романыча, с удивлением замечая неподдельный азарт слушателей.

— И много вы тогда добыли дичи? — с ухмылкой спросил Сарандинаки.

— Да так на круг штук по десять птиц.

— Ого, и что же с ними, с этими дрофами, вы сделали?

— А помните, прошлой осенью в Морском собрании жаловались на жесткую курятину? Вот это дрофы-то и были.

Все рассмеялись, налили из самовара еще чаю, а Роман Романович продолжал:

— Да. Так вот. Поохотились мы, а часам к пяти пополудни поустали, проголодались, да и повернули к мурзе во двор. Почистились, пообмылись, и тут уже сам хозяин вышел приглашать нас в дом. А там, видно, со всей округи другие мурзы съехались. Человек, почитай, двенадцать, все важные, нарядные.

Обедали мы уже в саду. Расстелили ковер, положили волосяные подушки вокруг того же табурета с подносом. Каждому дали ложку, кусок хлеба и большую медную миску с бараньим супом из риса и мяса. Потом принесли горячие пирожки с каким-то мясом, потом жареную верблюжатину, молодую конину, и все время слуги подливали кумыс в фарфоровые пиалы. Блюд двадцать сменилось. Завершил все кофе с холодной водой, орехами в меду и уже не припомню что еще было.