Семь сувениров - Светлана Еремеева

Больше столетия люди жили в двух мирах и между двух миров. Мир телевидения, мир кино, не такой живой, как в театре, а за прозрачным экраном, плоский мир, стал для людей таким же буквальным, как и мир неплоский. Многие из людей перестали улавливать разницу. Человечки на экране были такими же реальными, как человечки из соседнего дома или с соседней улицы. Они страдали, болели, умирали, они испытывали холод, голод, но он был как бы понарошку. Постепенно это понарошку стало переползать в реальный мир. Люди перестали ощущать разницу, перестали отличать плоское от неплоского. Эти два мира, слившихся в один единый поток, превратили людей в объекты. Улица – это экран. Дом – это экран. Театр – это экран. Все – экран. Все – неживое. Все – не учитывается. Боли нет. Нет горя. Нет сочувствия. Нет жизни. Ничего нет. В несуществующем мире людей лепят как из пластилина другие несуществующие люди. Лепят лишь для того, чтобы подменить себя на этого вылепленного свежего человечка, чтобы инкарнироваться в нем и продолжить свой черный, пустой бессмысленный путь. Пластилиновым пустышкам нравится быть пустыми, нравится слушать других, нравится не иметь собственного мнения, нравится поклоняться новым пластилиновым кумирам. Это становится нормой. Это становится новым каноном.

Перед тем как выйти из комнаты, он еще раз осмотрелся и взял со стола письмо в конверте, которое по каким-то неведомым причинам так и примагничивало взгляд, положил его поверх тех листов, что выпали из «Москва – Петушки», вложил во внутренний карман своего пиджака и погасил лампу.

7

Дома после ужина Краснов решил обратиться к двум документам, найденным в квартире на Ждановской набережной. Он сел на диван и достал то письмо, что взял со стола в кабинете писателя. Кот лежал напротив в кресле. Притворялся спящим. Из включенного телевизора долетали крики протестующей толпы, Николай не всматривался, протестующая толпа последних лет заполонила улицы и площади городов всего мира. Сложно было сразу понять, о какой стране идет речь, да и по какому собственно поводу снова протестуют. Краснов пытался сосредоточиться, он посмотрел на письмо и сразу обратил внимание на то, что почерк на конверте не имел ничего общего с почерком Константина Волкова, который был автором самого письма, лежавшего внутри конверта. Обратного адреса не было. Видимо, кто-то неизвестный прислал Вениамину это письмо. Из телевизора полились звуки выстрелов. На толпу пошла стена полиции, с ног до головы закованная в латы, чем-то напоминающие рыцарское обмундирование. Николай нажал на кнопку пульта. Изображение погасло в тот самый момент, когда море толпы и стена новых рыцарей вот-вот должны были схлестнуться. Николай раскрыл письмо и начал читать.

«Довожу до вашего сведения, что ассистент кафедры русской литературы Веселов Анатолий Сергеевич, аспирант доцента той же кафедры, Леонидова Виктора Николаевича, на проводимых им семинарах осуществляет подрывную агитационную работу среди студентов. Он пропагандирует творчество таких чуждых нашему обществу и нашей идеологии поэтов, как Есенин, Мандельштам, Рубцов, Цветаева, Гумилев…обращается к зарубежным представителям упаднической культуры – Бодлеру, По, Рембо, Гюисмансу, Верлену… Все это (в неразумных мерах, в неадаптированной версии, так сказать) может пагубно повлиять на мировоззрение наших студентов, разложить их сознание, поколебать их веру в заветы тех, кто стоял у руля в период создания нашего государства. В творчестве многих перечисленных выше поэтов нередко можно встретить рассуждения о наркотиках, алкоголе, свободных форм любви. Так что, агитация Веселова имеет совершенно определенную, разрушительную цель.

Прошу принять срочные и совершенно определенные меры в отношении аспиранта и ассистента Веселова, а также сделать предупреждение его руководителю, среди аспирантов и учеников которого нередко встречаются молодые ученые со склонностями, близкими Веселову…» Письмо было датировано пятнадцатым декабря 1960 года.

Краснов положил письмо на колени, закрыл глаза и представил себе лицо Константина Волкова. Он никогда не встречался с ним вживую, но видел его на фотографиях и несколько раз говорил с ним по телефону. Голос Константина Семеновича соединился в воображении Николая с его портретом. Пожилой профессор казался ему человеком добрым, веселым, доброжелательным… интеллигентным. Более того, он сам читал его монографии о Цветаевой, Гумилеве, Ахматовой…, изданных в 2000-х годах. Николай был не в силах представить, что этот человек мог достать лист бумаги, запереть дверь своего кабинета и в тишине спящего дома писать подобную анонимку… не мог называть Цветаеву и Бодлера поэтами, способными навредить советскому обществу… Но факт оставался фактом. Это был его почерк. Это он написал бумагу то ли в обком партии, то ли в институтскую парторганизацию. Скорее всего, участь этого аспиранта Веселова была совсем невеселой. Да и его руководителю наверняка досталось. Краснову захотелось узнать поподробнее об этих людях. Он достал блокнот, записал имена и фамилии.

Затем он развернул ту стопку бумаг, которая выпала из «Москва – Петушки». Он прочитал в квартире писателя только первый лист, а там было еще страниц семь-восемь. Почти все эти листы, датированные 1936 и 1937 годами, были испещрены каллиграфическим почерком Семена Волкова. Обращался он в основном к некоему Михаилу Ивановичу Пугачеву, который, совершенно очевидно, не разделял рвения комиссара по культуре. Его два ответных письма тоже были вложены в эту стопку. Из писем Краснов понял, что Михаил Иванович занимал высокую должность в Комитете по делам искусств и был непосредственным начальником Волкова-старшего. Видимо, Пугачев был из интеллигенции – до революции студент или даже преподаватель одного из университетов или институтов Санкт-Петербурга – историк или искусствовед. В каждом ответном письме он настоятельно просил Волкова не принимать скоропалительных решений и не заниматься самодеятельностью. Многие церкви, которые он сносил, руководствуясь субъективным заключением, представляли собой редчайшие памятники русского зодчества и должны были сохраниться ради истории, ради будущего, ради развития в советском человеке чувства прекрасного.

Волков возражал, утверждая, что достойные внимания памятники архитектуры он оставляет для потомков, а сносит лишь то, что можно назвать типизированными постройками. Кроме того, снова и снова доказывал благотворное влияние эстетики безобразного на нового человека, человека советской эпохи.

Последнее из писем было адресовано Волковым уже в Москву, в Кремль. Это была жалоба на Пугачева – на его стремление сохранить любой ценой памятники православной и другой культовой архитектуры. Волков обвинял Пугачева в скрытом сочувствии религии, в желании сохранять старые, дореволюционные ценности. Пугачев, мол, специально пробрался на самый верх, чтобы осуществлять подрывную деятельность и помогать врагам Советской России. Даже намекнул на переписку Пугачева с каким-то искусствоведом из Нью-Йорка… На самой последней странице, уже почерком Вениамина Волкова, была сделана небольшая приписка. Михаил Иванович Пугачев был арестован в ноябре 1937 года, расстрелян в феврале 1938 года. Жена и двое