Семь сувениров - Светлана Еремеева

он успел заметить, зарождались еще на лестнице. Свет через окна, выходившие во двор, едва поступал на лестничную клетку. Солнечные лучи сюда почти не проникали.

На этот раз Николай быстро сориентировался, нажал на выключатель и снова окунулся в мир фресок былых времен – журнальных и газетных вырезок конца 1980-х начала 1990-х годов. Со стен на него смотрели еще совсем молодые Борис Гребенщиков, Константин Кинчев, Виктор Цой, Юрий Шевчук, Вячеслав Бутусов… Кто-то из них был запечатлен на концерте, кто-то в домашней обстановке, кто-то в студии звукозаписи. Все они когда-то были иконами его поколения… Теперь они все (за исключением Виктора Цоя, который так и остался вечно молодым) совсем состарились, да и его поколение уже пересекло сорокалетнюю черту… Как все это было давно. Даже не верилось.

Николай медленно шел по коридору, то и дело останавливался, вглядывался в надписи – Перестройка, Гласность, Падение железного занавеса, Обрушение Берлинской стены… Ветер перемен… и группа «Скорпионс»… Опять доносился неизвестно откуда, возможно, из самого подсознания, голос Виктора Цоя: «Все говорят, что мы – вместе… только не знают в каком…» На одной из последних журнальных страниц Николай увидел знаменитое граффити 1990-го года Дмитрия Врубеля «Поцелуй Брежнева и Хонеккера, или Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви». Было в этом рисунке что-то особенное… гомоэротичное. Раньше, когда Брежнев целовал всех направо и налево, а Николай сидел перед телевизором на своем детском горшке, покрытом белой эмалью, никому бы в голову не пришли подобные ассоциации. Теперь же, когда гей-культура стала чем-то вроде новой западной религии (о которой – хочешь не хочешь – но оповещены все вокруг), эти ассоциации приходят как-то сами собой. Николай вспомнил знаменитый кадр и фото этого поцелуя в реальности. Действительно, было в нем что-то переходящее грань простых гостеприимных объятий.

У самого выхода из прихожей Краснов заметил фотографию Горбачева, который был изображен в ковбойской шляпе во время визита в США… Николай тут же вспомнил кадр, на котором уже Горбачев целовался с Эрихом Хонеккером в восточной Германии… История повторялась… Этот поцелуй вошел в анналы, как прощальный, символизировавший конец социалистического Восточного блока… Да… До Брежнева, к чьим устам в течение долгих лет правления генерального секретаря припадали Янош Кадар, Николае Чаушеску, Густав Гусак, Тодор Живков, Иосип Броз Тито, Ясир Арафат, Жан-Бидель Бокасса, Горбачеву было далеко… Но ему и некогда было отвлекаться суровые мужские на поцелуи. Он, лучезарно улыбаясь, уверенно шел к своей цели. Шел рука об руку с неутомимой Раисой Максимовной. Возможно, он даже верил, что цель его благородная и правильная… Возможно, откуда-то из непроглядных глубин, до него долетал отзвук Нагорной проповеди: Возлюби врага своего… А как же ближний? – думал Николай. – А как же ближний?.. Не получилось одновременно возлюбить и врага, и ближнего своего… Не получилось… Не всем это дано. И где же теперь были все эти люди из журнальных вырезок? – думал Николай… Кто-то давно умер или был убит в криминальных разборках… Кто-то рылся по помойкам… Кто-то, отсидевшись пару лет в Москве, бежал в Чили… Кто-то до сих пор колесил по стране и загранице, давая концерты, несмотря на почтенный возраст и одышку… А кто-то жил в замке Хубертус в Баварии и время от времени рекламировал чемоданы Louis Vuitton…

Краснов вышел из прихожей и направился в кабинет Волкова. На этот раз, войдя в помещение, он тут же включил свет. Со стеллажей на него смотрели уже знакомые лица: Волков, Александра Генриховна, Василиса, маленький Игорь, тот самый спортивный парень в плавках, видимо, друг Волкова, Константин, Семен Волков, Элеонора Михайловна… Николай прошел через всю комнату, отодвинул стул, сел и расположился за столом писателя. Он достал письма, с которыми работал дома, и положил их поверх стопки бумаг.

На столе, кроме уже увиденного ранее, Николай не обнаружил ничего интересного. В основном там лежали договора с издательствами, копии рукописей, ксерокопии редких на тот момент книг. Также лежали уже просмотренные Николаем накануне стопки книг, приготовленные Волковым к прочтению, незадолго до его смерти.

Николай полез в ящики и сразу натолкнулся на стопку тетрадей. Он достал их, полистал одну за другой и понял, что слышал ранее об этих дневниках. Это были что-то вроде выводов Волкова о разговорах с маньяком Радкевичем. Писатель посещал преступника в следственном изоляторе и общался с ним в присутствии следователя Шахова. Именно эти записи легли в основу знаменитого романа. По-видимому, таких встреч было десять. По поводу каждой из встреч он исписал по одной тетради в тридцать шесть листов. За время бесед с маньяком Волкову удалось разговорить преступника, узнать поподробнее о мотивации некоторых из его убийств. Ведь следствию удалось доказать только семь эпизодов, но, по всей видимости, преступлений за ним числилось больше.

Маньяк сначала отмалчивался, тянул время, переводил разговор в другое русло, но, однажды, именно Волкову, совершенно непроизвольно, после упоминания о каком-то ничего вроде бы незначащем эпизоде из его собственной биографии (о девочке из Ташкента времен войны), удалось вызвать в Радкевиче воспоминание о первом преступлении. И тут все сдвинулось с мертвой точки. Понеслось. Николаю даже показалось, что Радкевич уловил в Волкове то ли родственную душу, то ли человека, способного его понять… Он говорил долго, подробно, память буквально выливалась из него, как зловонная жидкость из набухшего гнойника. Он вспоминал, вспоминал, поток слов был бесконечным. Его никто не прерывал. Шахов все записывал на магнитофон, а Волков, сидя в кабинете следователя, даже не пытался анализировать, просто слушал. Все выводы он делал уже после, когда возвращался в свою пустую квартиру.

О том самом эпизоде в Ташкенте Волков упомянул в первой тетради. Прямо в кабинете Шахова в его памяти возник далекий к тому времени двор школы, где писатель учился в первом и втором классах. На переменке дети носились друг за другом, играли в прятки, о чем-то шептались. Во всем СССР шла страшная война, а здесь был небольшой островок мира, своеобразное Зазеркалье, перемещение из обители ужасов, в иллюзорный теплый райский уголок. Вениамин (тогда еще маленький Веня) тоже бегал с ребятами из класса, шлепал ладошкой того, кого догоняли, затем догонял тот, кого запятнали – и так, пока не раздавался звонок. Он помнил эту атмосферу – жара, пахнет фруктами, поют птицы, дети смеются. Веня забежал за угол школы, сам уже не помнил, зачем именно, и тут увидел особенную, на тот момент необъяснимую для него сцену. Он замер. Сразу погрузился в созерцание происходящего. На заднем дворе школы, за своего рода кирпичной ширмой, отгораживающей двор от помойки, пять мальчиков из