Святослав. Великий князь киевский - Юрий Лиманов

Сел и Святослав, стараясь повернуться так, чтобы она, не приведи Господь, не заметила бы чего. Он чувствовал, что щёки его горят и что вид у него крайне глупый.

Неждана всё так же молча смотрела на него.

Он вскочил на ноги и бросился к воде. Зашёл по пояс, постоял, приходя в себя. Повернувшись к ней спиной, прополоскал порты.

Что-то нужно было сказать, но слова куда-то улетели, а щёки продолжали гореть. Он понимал, что случившееся позорно для него, для мужчины, но ведь это произошло впервые в его жизни, до сих пор он только слышал хвастливые разговоры в гриднице...

Он продолжал стоять по пояс в воде, спиной к берегу.

   — Глупый, — услышал он её тихий голос, — иди сюда.

Святослав оглянулся.

Неждана сидела всё на том же месте и серьёзно смотрела на него. В наступивших сумерках глаза её казались огромными и чёрными.

   — Иди сюда, — повторила она, и Святослав поразился её голосу, глубокому, низкому, зовущему.

А он всё стоял спиной к ней, повернув только голову и пытаясь понять выражение её лица.

Неждана встала, вытащила из корзины холстину, развернула, постелила на песок и, стоя на её краю, в третий раз позвала:

   — Иди сюда!

Княжич покорно побрёл к берегу.

Выйдя из воды, он увидел, как девушка медленно снимает с себя влажное платье. Он опешил и на мгновение остановился. Она бросила платье на холстину и осталась стоять, белея в сумерках, и он отчётливо различил розовые соски и тёмный уголок внизу живота. Он подошёл к ней, но она не дала себя обнять, а стала снимать с него влажную рубашку, затем развязала тесьму на портах, и они скользнули вниз, тяжёлые от влаги. И пока она развязывала тесьму, он почувствовал, как снова всё в нём напряглось. Тогда он, сгорая от желания и стыдясь одновременно, сразу же прижался к ней всем телом. Она отодвинулась, посмотрела на его широкую грудь, выпуклые полукружья грудных мышц, впалый живот, тонкую, юношескую талию, потом прильнула к нему и шепнула — не вопросительно, а утвердительно:

   — Я у тебя первая... — и мягко увлекла его на разложенную холстину...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Святослав открыл глаза. Кто-то целовал уголки его губ и шептал знакомым голосом: «Лада мой». «Неждана! — понял он. — А почему я спал?» — подумал и всё вспомнил.

Два дня и три ночи они не отходили друг от друга, закрывшись в его опочивальне. Временами он совершал набег на кухню, где хихикали за его спиной кухарки и кухонные девки, и натыкался на осуждающий взгляд дворского...

Только по вечерам бегали они купаться на Десну, словно боясь, что дневной яркий солнечный свет спугнёт их любовь, прогонит это удивительное наслаждение...

Княжич приподнялся на локте и взглянул на Неждану. Она, растормошив его, лажала теперь обнажённая, и её тело, ставшее за эти дни и ночи знакомым ему до самой крохотной веснушечки, до последнего волосочка, такое податливое, благодарное, зовущее, вновь потянуло его к себе, и он, склонившись, легонько поцеловал её в шею, в ту самую жилку, которая волновала его с первой их мимолётной встречи.

Неждана сразу же с готовностью прижалась к нему. И вдруг его пронзила мысль. Нет, не мысль — догадка! И не догадка даже. Ему представилось, что вот так же она тянется и прижимается к его отцу... Эта мысль возникла так отчётливо впервые за эти дни, но где-то в подсознании она присутствовала всё это время, волновала, беспокоила, злила и моментами заставляла делать Неждане больно. Но девушка только крепче обнимала его и радостней отдавалась.

   — Ты всё ещё любишь отца? — спросил он неожиданно.

А она словно ждала этого вопроса, ответила сразу же:

   — Нет.

   — Но ведь любила! Ты говорила...

   — Я его ненавижу.

   — Ненавидишь? — переспросил поражённый Святослав. — Почему?

Неждана резко отодвинулась от княжича, села, охватила колени руками, ничего не отвечая.

   — Почему ненавидишь? — повторил княжич вопрос.

   — Потому... Ненавижу, и всё тут!

   — Ты правду говоришь или это всё для меня?

   — Я тебя люблю! — выпалила Неждана.

Святослав смущённо хмыкнул:

   — Вот ещё...

   — Ты мне сразу понравился. Такой неловкий и такой... — Неждана прижалась к нему. — Ты так откровенно желал меня... Глупый, милый, любимый... Маленький-маленький — и уже взрослый мужчина.

Она провела пальцем по носу княжича и чмокнула в щёку.

   — А твоего отца я возненавидела в первый же день. Мне ещё пятнадцати не было... Привезли меня и сразу же в мыльню. Там какие-то злющие старухи меня вымыли, осмотрели, словно лошадь купали, натёрли благовониями и повели в опочивальню князя. Он уже лежал, а рядом, на полу, стояла сулея с вином. Губы красные, глаза зелёные... И уложили меня прямо к нему на ложе, и он сразу же навалился на меня. От него несло вином, было противно, страшно... — Она долго молчала, потом возбуждённо заговорила: — При нём всегда живут несколько девок, то одну ему на ложе подают, то другую, а то и двух сразу... Я возненавидела его...

Святослав с ужасом подумал, что, наверное, и мать всё это знала, наверняка донесли доброхоты, не могли не донести эти шныряющие по двору шутихи, бабы-гадалки, сенные, ближние — все с постными жёлтыми или серыми лицами. Сейчас он понял ещё одну вещь: все они жили без мужиков и потому были особенно злыми, ненавистницами всего светлого, весёлого... Как же матери, такой ясной, такой женственной, было жить со всем этим?

   — А однажды он нас всех в мыльню погнал, — продолжала Неждана, — и боярина Ратшу туда же пригласил. Заставлял нас всякие гадости делать, а потом велел боярину выбрать одну. Он Дуняшу выбрал, и князь приказал им любиться, а нам всем в это время их вениками стегать легонько. Вот после этого я и убежала.

   — Тебя поймали?

   — Конечно, поймали, куда от него денешься... Сказал: ещё раз убегу — отдаст половецкому хану в десятые жены, и ещё не то увижу в ханских вежах.

   — А другие его тоже ненавидят?

   — Дуняша боярина Ратшу любит, всё ждёт, что он её к себе в наложницы возьмёт. А боярин жены молодой боится. Старая-то у него умерла. Говорят, руки на себя наложила от княжеских забав... Остальные, те на все согласны, только бы князь не прогнал... — Она взглянула на сжатые губы Святослава и замолкла.

   — А дальше? — спросил он.

   — Что дальше?

   — Рассказывай. Должен же я знать всё про отца своего.

   — Он ещё за всеми красивыми жёнами в Киеве бегает. Как его ещё никто из мужей в тёмном углу не убил? Люди его Чурилой прозвали, жеребцом стоялым...

   — Ненавидят?

   — Да нет, смеются. Их вроде даже гордость тешит, что князь у них такой лютый до баб мужик...

   — А почему тебя сюда отправили?

   — Нешто можно, когда княгиня во дворце?

   — Я хотел сказать — одну. Где остальные?

   — Дуняшу он отдал Ратше, вроде совсем. Двоих замуж выдал: дал по деревеньке и выдал за тиунов. Одну в Муром, другую — ещё дальше, в самую глушь, куда-то в Кучков, что на Москов-реке.

   — А тебя почему сюда?

   — Не знаю.

   — Не боится, что ты сбежишь?

   — Куда мне теперь бежать? Мы все порченые, Чурилины жёнки — так нас в Киеве кличут.

   — Что же ты во мне нашла?

   — Не знаю... Я же тебе сказала... Ты маленький, милый, чистый... Не знаю. — Неждана грустно улыбнулась. — Наверное, дурное бабье сердце и в пакости чего-то хорошего ищет...

Она потянулась к княжичу, глаза её затуманились, девушка принялась жадно, исступлённо целовать его и вдруг, когда он уже не мог сдерживать себя, отстранилась и разрыдалась.

   — Что ты, чего вдруг заплакала? — растерялся Святослав.

   — Страшно мне... Нельзя было мне тебя полюбить...

Святослав обнял её, но ласки не помогали, она продолжала рыдать так горько, безутешно, что желание отступило, и на его место пришла острая жалость. Он нежно целовал её покрасневшие глаза, распухший и оттого смешной нос, шептал какие-то слова, вглядываясь, не промелькнёт ли на её лице улыбка.

Весь день Неждана оставалась грустной и задумчивой.

Она словно предчувствовала надвигающуюся бурю, как предчувствуют землетрясение животные.

Вечером прискакал великий князь. С ним Ратша и два десятка дружинников.

Святослав вышел встречать отца, спустился с крыльца и, стараясь не смотреть князю в глаза, сразу же обнял его.

Но то, чего опасался Святослав, — что отец начнёт разглядывать его, расспрашивать, почему сбежал из Киева с торжеств, что делает здесь, в одиночестве, — не произошло. Отец только прижал его к себе и, сразу же отстранив, спросил: