Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Однако когда человек обожает свои деньги, ему не всегда легко в равной мере обожать и своих детей. Это как Бог и маммона[19]. У лорда Маколея[20] есть место, где он противопоставляет наслаждения, которые человек может почерпнуть из книг, неудобствам, которые ему причиняют знакомые. «Платон, — говорится там, — никогда не бывает угрюм. Сервантес не раздражается. Демосфен не приходит не вовремя. Данте не засиживается допоздна. Расхождения в политических взглядах не рассорят вас с Цицероном. Никакая ересь не вызовет ужаса у Боссюэ»[21]. Я позволю себе не всегда соглашаться с лордом Маколеем в оценке некоторых названных им авторов, но главная его мысль бесспорна: от них нам не надо терпеть больше неприятностей, чем мы согласны терпеть, тогда как от докучливых друзей избавиться много труднее. Примерно так относился Джордж Понтифик к своим детям и своим деньгам. Деньги никогда не шалят; деньги не шумят и не мусорят, не проливают суп и кофе на скатерть, не оставляют незапертой дверь, уходя из дома. Дивиденды никогда не ссорятся между собой; не надо тревожиться о том, что твои закладные по достижении зрелого возраста начнут ударяться в загулы и наделают долгов, по которым рано или поздно придётся платить. А вот у Джона наблюдались известные склонности, немало тревожившие отца, а младший, Теобальд, был ленив и временами весьма и весьма не правдив. Его дети, знай они, что терзало отцовскую душу, могли бы возразить, что он никогда не помыкал своими деньгами, как нередко помыкал своими детьми. Он и правда никогда не обходился с деньгами необдуманно или запальчиво; может быть, поэтому им и было так хорошо вместе.

Стоит вспомнить, что отношения между родителями и детьми в начале девятнадцатого века всё ещё были далеки от совершенства. В нынешней литературе тип отца-тирана, описанного Филдингом, Ричардсоном, Смоллеттом и Шериданом, занимает не больше места, чем первый вариант рекламы «Благочестивого прихожанина», изд-во гг. Ферлая & Понтифика, но тогда этот образ был настолько распространён, что вряд ли его не списывали непосредственно с натуры. Родители, выведенные в романах мисс Остин[22], менее напоминают диких зверей, чем в книгах её предшественников, но она явно смотрит на них с подозрением, и гнетущее ощущение того, что le père de famille est capable de tout[23], не покидает вас на протяжении большей части её сочинений. В елизаветинскую эпоху отношения родителей и детей были, похоже, в целом более добрыми. У Шекспира сыновья, как правило, дружны с отцами, и вообще, зло, кажется, не достигло апогея своей мерзости до тех пор, пока долгая история пуританства не насадила людям в мозги иудейские идеалы как руководство в повседневной жизни. Каких только прецедентов не создали Авраам[24], Иеффай[25] и Ионадав, сын Рехава[26]! Как легко было цитировать их и следовать их примеру в эпоху, когда мало кто даже из разумных мужчин и женщин сомневался, что каждое слово, каждый слог Ветхого Завета взяты непосредственно и буквально из уст Божьих. Кроме того, пуританство ограничивало естественные наслаждения жизни; пеан[27] оно заменило иеремиадой[28], забыв, что плохой игре во все времена не хватает хорошей мины.

Мистер Понтифик обращался со своими детьми, может быть, посуровее, чем кое-кто из его ближних, но не намного. Два-три раза в неделю, а в иные недели и куда как чаще, он задавал мальчикам порку — но ведь в те времена отцы всегда пороли сыновей. Хорошо придерживаться справедливых воззрений, когда их же придерживаются все остальные, но — к счастью или к несчастью — практический результат никак не связан с нравственной неправотой или правотой того, кто своими действиями к нему приводит; результат определяется исключительно самими действиями, какими бы они ни были. Точно так же нравственная неправота или правота не имеют отношения к практическим результатам; здесь вопрос только в том, найдётся ли достаточное число благоразумных людей, которые, будучи поставлены в те же условия, что и совершающий поступок человек, поступили бы так же, как он. В те времена всеми признавалось за истину, что жалеть розгу значит избаловать ребёнка[29]; апостол Павел помещает непослушание родителям в одну компанию с весьма гнусными вещами[30]. Если дети мистера Понтифика поступали не по его вкусу, то это было с их стороны явным проявлением сыновнего непослушания. В таком случае человеку здравого смысла оставался лишь один путь. Состоял он в раннем выявлении признаков самоволия, пока дети ещё слишком малы, чтобы оказать серьёзное сопротивление. Если ещё в детстве «сломить их волю», как было модно тогда выражаться, то повиновение войдёт у них в привычку, и они уже не решатся выйти из него, пока им не исполнится двадцать один год[31]. Тогда пусть делают, что хотят; мистер Понтифик сумеет за себя постоять; до тех же пор и он, и его деньги слишком уж уязвимы для их капризов.

Как мало знаем мы свои мысли — наши рефлекторные движения ещё куда ни шло, но наши рефлексии! О, как гордится человек, что у него есть сознание! Мы похваляемся, что отличны от ветров и от волн морских, и от скатившихся с гор камней, и от растений, не ведающих, почему растут, и от тварей земных, рыскающих там и сям за добычей своей без, как мы изволим выражаться, помощи разума. Сами-то мы превосходно знаем, что делаем и почему, не правда ли? А я думаю, что есть резон в выдвигаемых ныне теориях о том, что как раз наименее осознанные мысли и наименее осознанные поступки наши именно и формируют нашу жизнь и жизнь наших отпрысков.

Глава VI

Мистер Понтифик был не из тех, кто утруждает себя мыслями о своих побуждениях. Тогда люди не копались в себе, как копаются сейчас — жили себе, держа нос по ветру. Тогда еще не взошли всходы серьезных мыслителей у д-ра Арнольда[32] на ниве, урожай с которой мы пожинаем сегодня, и люди не видели причин не поступать так, как им заблагорассудится, если не усматривали в этих поступках дурных для себя последствий. Впрочем, и тогда, как и сейчас, они порой навлекали-таки на себя дурные последствия, сами, разумеется, того не желая.

Как и другие состоятельные люди начала века, мистер Понтифик ел и пил гораздо больше, чем нужно для поддержания доброго здоровья. Даже незаурядная крепость его организма не спасала от долгих недомоганий, вызванных перееданием и чрезмерными, по нашим нынешним меркам, возлияниями. У него нередко пошаливала печень, и тогда он спускался к завтраку с желтизной под глазами. В такие моменты молодёжь знала, что надо быть готовыми ко всему. Как правило, оскомину детям набивает не зелёный виноград. Зажиточные родители редко едят зелёный виноград; основная опасность для детей в том, что родители едят слишком много винограда зрелого.

Готов допустить: на первый взгляд кажется несправедливым, что родители объедаются, а икается детям. Однако молодым следует помнить, что на протяжении долгих лет они были неотъемлемой частью своих родителей, и в их лице им тоже перепадало от этой сытости. Если они сейчас об этом забывают, удивляться нечему; это как человек, страдающий с похмелья мигренью. Он не станет делать вид, будто он вовсе не тот, кто напился вчера, и утверждать, что наказывать следовало бы его «я» вчерашнего вечера, а не «я» нынешнего утра. Так и молодое поколение не вправе жаловаться на головную боль, которую заработало себе, когда ещё пребывало в ипостаси своих родителей, ибо индивидуальность в данном случае сохраняется столь же непреложно, хотя и не с такой наглядностью, как в приведённом выше примере. Настоящая трудность возникает тогда, когда родители объедаются уже после рождения детей, и детям приходится за это отвечать.

В такие чёрные для него дни мистер Понтифик смотрел на вещи мрачно и убеждал себя, что, несмотря на всё добро, которое он делает своим детям, те его не любят. Но кто может любить человека с нездоровой печенью? Какая низость, восклицал он про себя, какая низкая неблагодарность! И это по отношению к нему, Джорджу Понтифику, который всегда был таким примерным сыном, всегда почитал и слушался своих родителей, хотя они не потратили на него и сотой доли тех денег, какие расточал на своих детей он. «Вечная история с этой молодёжью, — ворчал он про себя. — Чем больше им даёшь, тем больше они хотят и тем меньше от них благодарности; так нельзя, это большая ошибка; я слишком снисходителен к детям, слишком щедр; ну, что ж, пусть; я исполняю свой долг по отношению к ними даже с лихвой; а если они не исполняют своего долга по отношению ко мне, то Бог им судья. А мне себя винить не в чем. Нет, право, я ведь мог бы заново жениться, завести новую семью, где меня, может быть, любили бы больше…» — и прочая, и прочая. Он жалел себя за то, что давал детям такое дорогостоящее образование — он не понимал, что оно обходилось детям дороже, чем ему: ведь это образование, вместо того чтобы помочь им легко зарабатывать себе на жизнь, лишало их этой возможности и гарантировало им пребывание во власти отца ещё долгие годы по достижении возраста независимости. После частной школы юноше отступать уже некуда; он уже не может стать чернорабочим, механиком, машинистом, а ведь только эти люди могут не опасаться за свою независимость — ну, и, конечно же, наследники больших состояний или те, кого с юности поместили в надёжную, глубоко проторённую колею.