Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Глава VII

Для описания большинства упомянутых в предыдущей главе юных существ довольно будет нескольких слов. Элайза и Мария, старшие девочки, были не то чтобы красавицы и не то чтобы дурнушки; в общем, во всех отношениях примерные молодые леди; а вот Алетея была чрезвычайно хорошенькая и к тому же обладала живым и нежным складом характера — полная противоположность своим братьям и сёстрам. В ней проступала её бабка — и не только во внешности, но и в склонности к веселью, начисто отсутствовавшей у её отца, если не считать эдакого буйного и скорее грубого псевдоюмора, который у многих сходит за остроумие.

Джон вырос красивым, благородного вида юношей с чертами слишком, может быть, правильными, даже точёными. Он так хорошо одевался, обладал столь изысканными манерами и с таким упорством сидел над книгами, что всегда был любимцем учителей; впрочем, у него было дипломатическое чутьё, и потому особой популярностью среди сверстников он не пользовался. Отец, хотя и читал ему временами нотации, по-своему им гордился, особенно когда он подрос; более того, отец видел в сыне признаки того, что тот вырастет в очень делового человека, в чьих руках дом Понтификов будет иметь хороший шанс избежать упадка. Джон знал, как ублажить отца, и уже в довольно раннем возрасте был облечён его доверием — в той, разумеется, степени, в какой тот вообще был на доверие способен.

Его брат Теобальд был ему не под стать, знал это и мирился с судьбой. Он был не так хорош собою, да и столь изысканными манерами не отличался; ребёнком он был вспыльчив до необузданности; теперь же сделался замкнут, застенчив и, я бы сказал, вял — и душой, и телом. Он был не столь опрятен, как Джон, менее склонен выставляться, не так искусен в потакании капризам отца. Не думаю, чтобы он любил кого-нибудь всей душою; но ведь во всём его семейном кругу не было никого, кто бы не отталкивал — вместо того чтобы поощрять — его привязанность, кроме сестры Алетеи, а та была слишком живой и резвой для его несколько угрюмого темперамента. Его всегда делали семейным козлом отпущения, и мне иногда думалось, что ему приходилось выстаивать против двух отцов — собственно отца и брата Джона; а то и против четырех, если к ним присовокупить и ещё двоих сестёр, Элайзу и Марию. Может быть, ощущай он очень остро эту свою кабалу, он не стал бы с нею смиряться, но он был слишком мягок по натуре, и твёрдая рука отца тесно вплела его в единый узор внешней семейной гармонии с братом и сёстрами.

В одном отношении сыновья были Джорджу Понтифику весьма ко двору. Я имею в виду то, что он натравливал их друг на друга. Карманных денег он им давал мало, и при этом внушал Теобальду, что нужды старшего брата обладают естественным приоритетом, а Джону — что вынужден кормить слишком много ртов; при этом он с полной серьёзностью заявлял, что несёт такие огромные расходы, что после его смерти делить будет почти нечего. Его не волновало, что сыновья могли откровенничать друг с другом — лишь бы не в его присутствии. Теобальд никогда не жаловался на отца, даже за глаза. В детстве и потом в Кембридже я знавал его настолько близко, насколько он вообще подпускал к себе, и он очень редко упоминал имя отца, даже пока тот был жив, а после — при мне ни разу. В школе его недолюбливали, хотя и не так активно, как его брата: такие вялые, унылые, нежизнерадостные типы популярностью не пользуются.

Он ещё не вылез из пелёнок, а было уже решено, что он пойдёт по духовной линии. Это выглядело бы очень пристойно: мистеру Понтифику, издателю религиозной литературы, сам Бог велел посвятить церкви хотя бы одного из своих сыновей; оно и для бизнеса может быть полезно — привлечёт к фирме новых покупателей или заказчиков, или, по крайней мере, поможет удержать уже существующих; кроме того, мистер Понтифик пользовался — более или менее — расположением кое-кого из епископов и церковных сановников и смел надеяться на некоторую протекцию для своего сына. С самого раннего детства мальчику неустанно напоминали о его будущей судьбе, которая, с его молчаливого согласия, считалась делом практически решённым. Впрочем, известная видимость свободы выбора всё же соблюдалась. Мистер Понтифик говаривал, что мальчик имеет право выбирать, что он, отец, слишком уважает справедливость, чтобы не желать сыну всех благ, какие тот только может извлечь из этого своего права. Это был бы непереносимый кошмар, восклицал он, принуждать кого бы то ни было к делу, которое ему не по душе. О, он далёк от того, чтобы оказывать давление на своего ребёнка в отношении рода занятий вообще и, в особенности, когда речь идёт о таком святом призвании, как служение церкви. Он охотно пускался в такие речи, когда в доме были гости и когда мальчик при этом присутствовал. Он говорил так мудро, так красноречиво, что слушатели начинали видеть в нём прямо-таки образец благонамеренности. Он говорил с таким жаром, его румяные подбородки и лысая голова источали такую благожелательность, что не заразиться его речами бывало нелегко. Помнится, двое-трое из отцов живших по соседству семейств предоставили своим сыновьям абсолютную свободу в выборе профессии, и я не поручусь, что им не пришлось впоследствии сильно об этом пожалеть. Гости, наблюдая застенчивую молчаливость Теобальда и его полную безучастность к столь щедрому проявляемому уважению его воли и желаний, отмечали про себя, что этот парень вряд ли когда-нибудь сравнится с отцом, и записывали его в разряд недотёп, которым отнюдь не помешало бы иметь в себе побольше жизни и с большим умом распоряжаться выпадающими на их долю преимуществами.

Никто не был так твёрдо убеждён в праведности этой затеи, как сам юноша; молчать же его заставляло ощущение внутреннего беспокойства, которое, однако, было так глубоко, так упорно не желало оставить его хоть на минуту, что он уже не мог до конца его осознать и разобраться в своих чувствах. Он боялся той мрачной тени, что набегала на лицо отца при малейшем проявлении непослушания. Юноша более сильный не стал бы принимать au serieuх[36] расточаемые отцом страшные угрозы и грубые насмешки, но Теобальд не был сильным юношей и признавал за отцом — справедливо уж или нет — способность без колебаний привести свои угрозы в исполнение. Непослушание пока что ни разу не принесло ему желаемого результата, как, впрочем, и послушание, за вычетом случаев, когда то, чего желал он, почему-либо в точности совпадало с тем, чего желал для него отец. Если когда-то он и пестовал какие-то идеи о сопротивлении, то теперь их не осталось вовсе, и энергия сопротивляться, за недостатком применения, истощилась настолько, что и воля к нему вряд ли ещё теплилась; единственное, что оставалось в нём, было тупое безразличие осла, с обеих сторон сдавленного поклажей. Может, и были у него какие-то смутно осознаваемые идеалы, не имеющие ничего общего с реальностью, скажем, он мог временами видеть себя солдатом или матросом в далёких, чуждых странах или даже помощником фермера на холмистых просторах, но в нём не было ничего, что позволяло бы надеяться хоть на малейшую возможность осуществления этих грёз; так и плыл он, влекомый потоком, — медленным и, боюсь, мутным.

Мне думается, что за те нездоровые отношения, что складываются ныне между родителями и детьми, в большой мере ответственен церковный катехизис[37]. Этот труд писался исключительно с родительских позиций; составитель ни разу не призвал на помощь детей; сам он явно не был юн, и я бы не сказал, что эта книга вообще написана человеком, любящим детей, несмотря на слова «дитя моё», которые, если я правильно помню, были когда-то вложены в уста катехизатора и, если вслушаться, несут в себе некий грубый призвук. Общее впечатление, которое остаётся в умах юных существ, таково, что греховность их рождения далеко не до конца смывается крещением, и что само то обстоятельство, что ты юн, несёт в себе нечто, более или менее отчётливо отдающее грехом.

Если бы когда-нибудь понадобилось новое издание этой книги, я бы внёс в неё пару слов, упирающих на обязанность человека всячески искать в жизни разумных удовольствий и избегать всяческих страданий, когда их можно избежать с честью. Я хотел бы, чтобы детей учили никогда не говорить, будто им нравится то, что на самом деле не нравится, просто потому, что некие другие люди говорят, что это нравится им. Я хотел бы, чтобы детей учили тому, как глупо говорить, что веришь в то-то и то-то, когда ничего в этом не понимаешь. Если бы стали возражать, что катехизис от этого сделается слишком длинным, я бы предложил вырезать замечания, касающиеся таинств и нашего долга по отношению к ближним. Вместо раздела, начинающегося словами «Я желаю, чтобы Господь Бог мой, Отец наш небесный», я бы… впрочем, мне, пожалуй, лучше вернуться к Теобальду, а переделкой катехизиса пусть займётся кто-нибудь более достойный.