Спустившийся с гор - Надыршах Мугадович Хачилаев

не потерпят такого позора. Самый опасный из них – Шарапуддин с его связями, говорил дядя. Он может натравить на нас ментов. Красные лучи заката горели на белокаменном лбу отвесной скалы Леку. Дядя Муртуз ругал меня за то, что я не заметил на свадьбе среди толпы девушек Зазу.

– Она, шлюха, посмела показаться на людях. Эта бесстыжая тварь решила вконец нас опозорить.

Дядя Муртуз отвесил тяжелую пощечину Сайпу. Тот опустил голову.

– Отвечай за свою сестру, чмошник! – ревел Муртуз.

– Видишь, Ансар, нечего ему отвечать!

Дядя сказал, чтобы я привел Зазу к оврагу Эссулрат. Подходя к нашему родовому дому, я увидел на плоской крыше сакли старую Асли, мою тетку по отцу. Тетя Асли сидела в лучах заката и пела тонким голосом куропатки языческую песню наших предков. И я вдруг вспомнил, как с ружьем в руках охочусь за куропатками. Травяной откос горы освещен закатными лучами – они в горах ярко-красные, теплые, нежные и скоротечные. Куропатки бегут от наползающей холодной тени вверх по освещенному склону – туда, где свет уходит за макушку горы. Я целюсь в куропатку, но не успеваю спустить курок. Куропатки бегут, семеня тоненькими красными ножками. Они в волнении дрыгают крылышками, едва поспевая за алыми лучами. Не дав им добежать до макушки горы, я стреляю дробью – их иногда падало сразу несколько штук. Я все это вспоминал, слушая тонкий и певучий, как флейта, голос тети Асли. Она болела грудной болезнью и, сидя на плоской крыше сакли, часто пела для самой себя. Тетя Асли пела для души. Когда я вошел в дом, Заза чистила чечевицу. Она готовила чечевичный суп и просила меня подождать.

Мать Зазы – Залму, строгая, замкнутая, всегда одетая в черное женщина, сидела рядом. Она чистила лук и, подняв слезящиеся глаза, пригласила меня сесть. Я сказал Зазе, что мне некогда ждать, и просил поторопиться. Она закинула в кипящую кастрюлю горсточку чечевицы и вышла вместе со мной на крыльцо. Я ей сказал, что кухонный передник она может оставить дома.

– Куда мы идем? – спрашивала она меня.

– Следуй за мной, и ты узнаешь,– бесцеремонно отвечал я.

Заза в детстве любила меня, ухаживала за мной, как мать. Она взглянула на меня тревожными большими глазами, лицо у нее было бледное.

– Ансар, почему ты со мной так сурово говоришь? Ты что-то темнишь.

Дальше Заза шла за мной безропотно, молча. Я слышал, как она дышит у меня за спиной и семенит легкими шажками. Миновав аул, мы завернули на тропинку к темному и всегда сырому оврагу Даркурат. Потом по прямой восходящей тропе поднялись на гору Куртрат. С Куртрат мы спустились к другому оврагу. Там, у мелкого ручейка, Заза увидела Муртуза и тихонько вскрикнула. Она заплакала и начала просить о пощаде. Она вцепилась в мое плечо и пыталась спрятаться за меня. Дядя Муртуз приказал мне отцепить ее от себя и привести к нему. Я отцеплял ее руки, судорожно хватавшиеся за мои плечи. Я отцеплял ее руки, когда-то по– матерински лелеявшие, нянчившие меня. Дядя Муртуз несколько раз ударил ее пистолетом по голове. Заза не потеряла сознания, но у нее, видимо, отнялись левая нога и рука. Она упала, согнувшись, на правый бок, неподвижно глядя куда-то поверх обрыва. Она глядела, широко раскрыв глаза, словно слепая. Дядя Муртуз из-за спины накинул ей на шею удавку из тонкой шелковой веревки и начал душить. Заза механически, инстинктивно боролась за жизнь. Она засунула пальцы между удавкой и шеей, судорожно пытаясь защититься. Муртуз, как гора, напрягся, пыхтя и затягивая шнур. Вены на его бычьей шее вздулись. Он орал на меня, чтобы я был мужчиной и не плакал. Через несколько секунд я увидел, как по рукам Зазы потекла кровь. Муртуз неправильно накинул удавку, он порвал ей этим шелковым шнуром рот до самого горла. С висящими окровавленными щеками, хрипя, как зарезанный барашек, она упала лицом вниз. Муртуз несколько раз выстрелил ей в голову и в сердце. Не глядя на родственницу, он быстро пошел к ручейку и, опершись на локти, сунул голову в воду. Замычал, как крупное животное, и потом долго стонал, тяжело дыша.

– Я вам всем сейчас говорю, – начал он, подняв голову и усаживаясь почти у самой воды. – Вы все меня ненавидите! – Он обращался ко мне, словно я был здесь не один, словно нас было много. – Вы все будете меня винить в том, что я за вас исполнил ваш мужской долг. Долг обычаев, которые не я придумал, а наши предки. Я говорил твоему отцу: или надо во всеуслышание отказаться от обычаев, или их надо исполнять. Иначе не бывает. Вы все будете ненавидеть меня, а я буду ненавидеть твоего отца. И тут у меня словно кровь застыла в жилах. В этот момент я действительно ненавидел Муртуза.

Ночью Зазу похоронили у большой и шумной реки. Мы похоронили ее в скалах, без надгробного камня и без молитвы. На похоронах были все мужчины нашего рода. Они хоть и качали головами, но вслух ничего сказать Муртузу не смели. Ночью мне не спалось. Я все время слышал гул водопадов. Они тревожно шумели вдали, неся из темных земных глубин тоскливое дыхание смерти. Мать Зазы, Залму, металась по комнате, словно хищная птица. Она не ложилась до самого утра. До утра не спал и младший брат Зазы, Сайпу. Когда мы несли ее к месту захоронения, Муртуз взглянул на обезображенное лицо Зазы и, видимо, вспомнил разбившегося Искандара. – Только жизнь дарит красоту человеку, – сказал он больным, обессилевшим, хриплым голосом. Под утро я заснул, но тут же проснулся с холодным сознанием, словно и не спал. Я проснулся с мыслью о неизбежности какого-то страшного конца. Среди тишины утра я различил щемящий душу шум водопадов и понял, что до самой смерти этот звук будет преследовать меня, как память о страшной гибели Зазы.

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

Глава первая

Шел 1986 год. Второй год перестройки. Лет десять прошло после Дультидага. Я был уже взрослым и в душе давно стал убийцей. Раньше я считал, что это ужасно – убить человека, а сейчас считаю это вызовом природе, которая подарила людям так много несовершенного, несправедливого и уродливого. Человек так и так умирает от старости или болезней – от того, что изнашиваются клетки его организма. Убийство – это разрыв пути к естественной смерти. Это протест и вызов природе. На этот поступок надо иметь большое моральное право, ибо сама природа тебе этого никогда не