Спустившийся с гор - Надыршах Мугадович Хачилаев

Грузию. Геннадий Михайлович сказал, что в этих скалах окаменело эхо истории. На одном из перевалов мы остановились отдохнуть и попить воды. Я решил пройтись и вышел в узкое каменное ущелье. За мной последовала Галина. Слыша за спиной ее упругие шаги, я заволновался. Она мне нравилась, хоть и была старше. Каково было мое удивление, когда передо мной вдруг открылся ряд чеканно высеченных в скале, круто ведущих вверх ступеней. В этом диком краю они производили впечатление чуда. Подоспевшая следом за мной Галя так и зашлась от восторга. Я почувствовал, как она дышит мне в затылок. Позабыв о бессилии голода,я понесся вверх по ступеням. Они стремительно уходили все выше и выше. То ли оттого, что из моего рта вырывалось облачко белого пара, то ли оттого, что эхо в скалах повторяло звук моего дыхания, мне чудилось, что впереди бежит какое-то невидимое существо. Живое, легкое и воздушное. На вершине салы, на маленькой площадке было высеченное из цельного камня христианское святилище. Я вошел в него, затаив дыхание. Чисто тесаные каменные стены освещались двумя тоненькими свечами. Их словно только что зажег какой-то праведный дух, бежавший впереди меня. Между свечами помещался образок христианского бога Исы. В святилище было чисто и покойно. Постояв, мы с Галиной молча повернули обратно. Казалось, будто за нами следят невидимые, но добрые существа – неприхотливые жители этих скалистых отрогов. Старший чабан Ассаб – проводник, взявшийся довести нас до Верхнего Кусура, – накричал и на меня, и на Галину. Он говорил, что здесь каждый шаг в сторону от тропы означает смерть. Здесь, помимо всего прочего, водятся джинны, потому эти горы так безлюдны. На следующееутро мы достигли Верхнего Кусура. Обессилевших от голода, нас там встретили радушно. Старики знали моего отца и спрашивали про него. Ассаб торговался с местными жителями: сколько голов овец мы будем им давать за один чувал хлеба. Он, вроде, без труда договорился с ними. Набрав несколько мешков свежеиспеченного хлеба и два хурджина сухого кизяка, мы тут же отправились в обратную дорогу. Несмотря на усталость, на обратном пути Галина достойно держалась в седле. Она ехала рядом с отцом и тихо переговаривалась с ним. Русские уже не улыбались, они, видимо, наелись экзотики досыта. Они устали от дождя, от хмурых гор и от черствых, небритых физиономий горцев. Вернувшись на куш, мы обнаружили, что снег перестал сыпать, туман рассеялся и сквозь облака стали проступать лоскуты голубого неба. Снег еще не растаял, но кое-где черными пятнами уныло выглядывали щебенистая земля и мокрые скалистые отроги гор. Стада баранов, точно войско на поле битвы после бомбежки, разбрелись врассыпную по горам. Появление свежего, душистого хлеба и только что разведенный из привозного кизяка огонь – эта двойная радость была омрачена новой вестью. Пришел гонец из-за перевала Лаказан и сообщил отцу, что умер Искандар. Вернее, не умер, а погиб. Гонец еще сообщил, что перед смертью Искандар произносил имя какой-то русской женщины. На перевале Лаказан Искандар отвлек внимание дяди Муртуза и бросился в пропасть. Отец немедля оседлал коней, и мы с ним тронулись в путь. Впереди, в темной пасти ночи, белесо улыбались костлявые челюсти далеких снежных отрогов. Лишь под утро, усталые от напряжения и бессонницы, мы добрались до места, где ждали нас дядя Муртуз, Габиб и Арчиял Кади. Свежий утренний туман клубился в глубоких впадинах и застилал горы. Муртуз сказал, что Искандара похоронили вчера, могила находится на холме среди березок. Когда они поднялись на перевал Лаказан, рассказывал Муртуз, Искандар снова начал бредить табуном красных копой. – Он так явственно описывал этих разгоряченных коней, что мы начали взглядом искать их на открытых склонах. Как только мы отвлеклись, Искандар поднялся на носилках и прыгнул вниз якобы за ними. На труп невозможно было глядеть, так сильно он был обезображен. Несмотря на густой, липкий туман, Муртуз повел нас к могиле. Когда мы поднимались на холм, нам навстречу из тумана, как призраки, выступали силуэты деревьев. Все было тихо, липкий туман шуршал, касаясь лица, и будто мелкими пузырьками лопался у ушей. Он словно что-то нежно нашептывал. Когда мы достигли вершины холма, выглянуло солнце, и туман начал медленно таять. Из рассеивающейся дымки стал проглядывать камень у надгробия Искандара. Мы отдали салам покойнику, стали полукругом и прочитали Алхам. Отец произнес:

– Если были у покойника долги, прошу о них сказать, а ближайшие друзья и родственники должны их оплатить. Отец сказал, что нельзя оставлять за покойником долги: это тяжкий грех для него!

Он также призвал не держать на покойника обиды и просил прощения ему у каждого присутствующего поочередно.

– Был ли покойный Искандар благочестивым мусульманином? – продолжал спрашивать отец у дяди Муртуза, как ближайшего друга.

– Не знаю, – как-то бестолково ответил дядя.

– Как не знаешь?

– Ну, как тебе сказать… – Быть благочестивым мусульманином – это не только читать Коран, молиться. Это поведение и поступки тоже. – Не знаю каким мусульманином, но он был настоящим мужчиной и отчаянным другом! – нашелся дядя Муртуз.

Хотя видно было, что отцу ответ не очень понравился, он совершил кулху и пожелал покойнику рая. Отец как-то сильно помрачнел. Видимо, на него разом навалились напряжение и усталость последних дней. Сетчатые морщины на его лице стали более глубокими, а выцветшие желтые усы и седоватая щетина еще более старили его. Мне показалось, что, кроме уважения к его морщинам, у меня нет никакой нежности к отцу. Серебристое утро высокогорья дрожало, словно звуки нежной флейты. На лицо отца легла густая тень кудлатой папахи. Он сказал, что почему-то эта смерть его задела, как никакая прежде. Хоть Искандар не был ему ни другом, ни родичем, эта смерть потрясла его. Потом добавил, что Искандар не цеплялся за жизнь и не сопротивлялся смерти. Дядя Муртуз вмешался, сказав, что у покойного остались враги и за него нужно будет мстить.

– Ты хоть сейчас не лезь! Не порти память о нем своим уголовным прошлым и будущим,– перебил отец.

Дядя ничего не ответил, не стал спорить, но взглянул на отца тяжело и сурово. Отец плеснул воду из родника себе в лицо, помочил затылок, совершил омовение и встал на бурку в молитвенной позе.

– Астапируллах, астапируллах, астапируллах, – начал он полушепотом.

– И чего он корчит из себя? – заворчал Муртуз. – От страха не знает, кем стать: коммунистом или исламистом, и в итоге ни то ни се. И ты не строй рожу, сопляк! Ишь, хмурится тут! – рявкнул на меня дядя.

Я выругался и нагнулся было