Память и имя - Наталья Драгунская

Так ничего и не сказав друг другу, компания перешла улицу и вошла в районное отделение милиции, которое было ответственно за скрепление узами брака всех желающих, и Нолика с Бэллой тоже. В большой, довольно замызганной, ярко освещённой, несмотря на летнее утро, электрическими лампочками комнате, молчаливо ждала своей очереди разношёрстная толпа, поражавшая разнообразием выражения на лицах – от глубокого горя до неприкрытой радости. Каждые десять минут бледная, уставшая уже с утра женщина, сидевшая за тяжёлым канцелярским столом под портретами Сталина и Берии, выкрикивала следующего. Следующий или следующие подходили, некоторые были с младенцами на руках, и она, часто макая ручку с обгрызенным деревянным концом в заляпанную чернилами чернильницу, записывала их в три пухлые книги, хоть и называвшиеся по разному – книга гражданского состояния, книга рождения и книга смерти – но на самом деле составлявшие одну, единую книгу жизни, которая включала и тех, кто только входил в этот мир, и тех, кто его уже покинул. Когда подошла очередь Нолика с Бэллой, было почти двенадцать. Они расписались в том месте книги, куда ткнула испачканным в чернилах пальцем бледная женщина, сказали «спасибо» на её равнодушное «поздравляю» и вместе со своими свидетелями вышли на уже знойную, но такую прекрасную в августовском дневном свете улицу, не зная, что делать дальше.

– Ну, ладно, ребята, поздравляю, я пошел, – сказал Миша, – увидимся вечером, мне на работу.

– Мне тоже, – сказала Галя Попова, – поздравляю, до вечера!

И они ушли, а Бэлла с Ноликом остались.

– Мне надо домой, – сказала Бэлла, неуверенно глядя на Нолика, – маме помочь.

– А, может, погуляем часок, – попросил Нолик, – а потом пойдем?

Бэлла кивнула, и они пошли по Садовой-Спасской, молча размышляя каждый о своем. Нолик, изнемогавший от радости свершившегося, – о том, что теперь они до конца жизни будут вместе, и поэтому всё будет хорошо; Бэлла – о том, как это будет сегодня ночью после свадьбы. Она посмотрела на шедшего рядом с ней Нолика. Он перехватил её взгляд и счастливо засмеялся. И у неё почему-то отлегло. Она засмеялась в ответ.

– Давай мороженого съедим, – сказала она.

– Давай, а ты какое любишь?

– Я всякое, а ты?

– А я фруктовое в бумажном стаканчике. Папа всегда говорит, что это гадость и химия, а я люблю.

Он помрачнел, вспомнив про отца, но тут же подумал, что и это как-то утрясётся. Радость, прочно поселившаяся внутри него три дня назад, после того как Бэлла сказала «да», просто не давала ему сосредоточиваться на грустном. Они купили сливочное мороженое (фруктового не было) с лотка у тетки в белом халате и к нему еще по стакану с ядовито-розовым сиропом газировки, от которой у них сразу приятно защипало в носу, и, не торопясь, пошли вниз по Рождественскому бульвару по направлению к дому, слизывая с вафельных стаканчиков приторные капли. Дом встретил их суетой. Все сестры, принаряженные, но обвязанные вокруг талии полотенцами, чтобы не испачкать выходные платья, уже были там и сновали из кухни в комнату с блюдами в руках, громко переговариваясь и покрикивая на детей, десятилетнего Шурку и трёхлетнего Яшку, которые, несмотря на строгий запрет сидеть в комнате и не выходить, вертелись под ногами, образовывая затор в узком коридоре и создавая угрозу быть облитыми чем-нибудь горячим. Что, в конечном счете, и случилось. Галя, нёсшая кастрюлю с рыбой, споткнулась о Яшкину новую деревянную машинку, которую он только что спустил на пол, чтобы посмотреть, как она ездит, кастрюля у неё в руках дрогнула, крышка слетела и горячий соус вылился ей под ноги, к счастью, не ошпарив её, но обрызгав Яшку, который взвыл, как сирена, от боли и страха, и был утащен в комнату, где все сестры, на минуту забыв о свадьбе, начали его лечить, целовать и утешать. После чего он со сладким пирогом в одной руке и злополучной машинкой в другой, наконец успокоился, а потом и заснул на диване, всхлипывая во сне от пережитых страданий. Пока Нолик вносил и расставлял столы, одолженные у соседей, Галя тихо, чтобы он не слышал, поучала красную, как помидор, младшую сестру:

– Не думай о том, что будет ночью. Как будет, так будет. Он парень, как видно, тоже не очень опытный, может, это и хорошо, тебя любит, это видно, будет стараться тебя не обидеть. Так что не бойся. Даже если сначала что-то не получится, потом приспособитесь, со временем будет лучше. Ты мне верь, я знаю.

– Ты говоришь об этом, как о каком-то механическом процессе, а как же любовь? – несмело подала голос Бэлла.

– А я и говорю о любви, – засмеялась Галина, – но во всём нужно умение, а в любви особенно.

В это время раздался звонок во входную дверь, это начали прибывать гости.

Свадьба с тостами за здоровье молодых затянулась за полночь, и, когда разошлись, за окнами уже светало. Молодых уложили всё в той же пятиметровой комнате, из которой на время свадьбы к матери в большую выехали Нина с Яшкой. Назавтра было воскресенье, и вся семья, кроме Семёновой Ленки (она сказала, что плохо себя чувствует, и не пришла), собралась на завтрак доедать остатки. Неудобство, которое испытывали Бэлла с Ноликом от того, что все знали, чем они занимались ночью, прошло по причине, что никто за столом этой темы не касался, шуточек по этому поводу не отпускал, а наоборот, все старались говорить о делах повседневных, о том, как они будут жить дальше. Сейчас Нолик должен возвращаться на свой Дальний Восток, Бэлла же останется с матерью: она всё еще стоит на учёте в туберкулёзном диспансере, значит, будут писать друг другу письма, эпистолярный семейный роман, ничего страшного, дело житейское. А там, может, Нолика переведут поближе, Бэлла выздоровеет (в том, что она выздоровеет, ни у кого не было сомнений), и они объединятся. После затянувшегося завтрака, когда все разошлись, Нолик позвонил отцу:

– Папа, я женился, и нам негде жить.

– Ну что ты, сынок, ты же знаешь, что для тебя место всегда есть.

– Но я не один, я с женой.

– Для женщины, которую ты называешь женой, у нас места нет.

Нолик бросил трубку. Через два дня Бэлла провожала его. Он уезжал с того же вокзала, что и в прошлый раз, но уезжал не как одинокий лейтенантик, которого некому проводить, а как семейный человек, с женой под ручку, которая, как и полагается жене, накануне собрала его фибровый чемоданчик, аккуратно положив в уголок его завёрнутые в газету пирожки и десяток крутых яиц, чтобы не отощал в дороге и чтобы было чем угостить случайных попутчиков. Всю дорогу на вокзал, когда ехали в метро, а потом шли к поезду, Нолик, не отрываясь, смотрел на неё, как будто старался запомнить, чтобы увезти с собой, мельчайшие подробности любимого лица, и она, радостно отвечая на его взгляд, удивлялась про себя, как это ещё совсем недавно она и думать о нём не думала, а вот теперь он её муж, и оказывается, что она сильно в него влюблена. Домой Бэлла поехала на трамвае: не хотелось толкаться в метро, где лица пассажиров, в давке в вагоне смотревшие друг на друга в упор, не давали сосредоточиться. Трамвай ехал долго, но это было даже хорошо, его молчаливое покачивание, прерываемое звонками на остановках, соответствовало её элегическому настроению – грустью, что уехал, радостью, что он есть.

Митя

А через месяц в сентябре в гости приехал Митя Серебряков. О его приезде Нолик сообщил Бэлле телеграммой такого содержания: «Митя Москве двадцатого ткч прими зпт как брата ткч». Митя был одним из их братства, он ехал домой в Грозный на побывку, и Нолик уговорил его остановиться на несколько дней в Москве. Правда, уговаривать Митю долго не пришлось, ему и самому хотелось посмотреть на ту, которую они когда-то окрестили невестой, а теперь вот она с их лёгкой руки стала уже женой. Бэллу это известие взволновало необычайно, она знала, как Нолик относится к друзьям, и особенно к Мите, и она решила не ударить в грязь лицом. Нина с Яшкой уже в который раз на время были изгнаны из пятиметровки в общую комнату, мать загодя начала готовить, и вся семья, как всегда, когда происходило какое-нибудь важное событие, была позвана в гости. Когда в семь вечера Митя с видавшим виды Ноликиным чемоданом в руках (с чемоданами, как и со всем остальным ширпотребом в магазинах, была напряжёнка) вошел в комнату, то в первый момент был ошарашен множеством сидевшего у стола народа, сразу же повскакавшего ему навстречу, как только он открыл дверь. Его обнимали все сразу, и все разом что-то говорили и тащили к столу, а он, успевший за годы службы отвыкнуть от такого бурного проявления радости, которое может быть вызвано только встречей с близким человеком, человеком из семьи, и не сопротивлялся, уже подпадая под обаяние искренности их чувств. Его посадили во главу стола, дали в руку прозрачной жидкостью налитую до краев стопку, и тогда он, наконец, огляделся. По правую руку от него сидела Бэлла, которую он сразу узнал по стоявшей у Ноликиной кровати фотографии, а по левую… Он повернулся и так и застыл со стопкой в руке. Слева сидела неземная красавица. Большие, широко распахнутые голубые глаза глядели прямо на него, пухлые в вишневой помаде губы, за которыми поблёскивали удивительно ровные белые зубы, что-то говорили, а руки, открытые от полного локтя до тонкой, изящной кисти что-то протягивали ему. Он механически взял то, что ему предлагали (это была тарелка с какой-то едой) и поставил на стол. Из столбняка его вывел голос высокого молодого мужчины, который поднялся со стопкой в руке и, обращаясь к Мите, начал: