1937. АнтиТеррор Сталина - Александр Шубин

Не получается блок сплоченных вредительских организаций. А клубы оппозиционных политиков вырисовываются вполне рельефно. Но в случае социального кризиса и политической демократизации из таких клубов быстро формируются партии. Если не за 48 часов, как утверждал Суханов, то за неделю. А в случае кризиса власти массы знают, кого поддерживать, и такие партии становятся массовыми движениями. «Теневые правительства» выходят из подполья и начинают претендовать на власть. В феврале 1917 г. оппозиционные политики, популярные в среде интеллигенции, подхватили падавшую власть.

Громан утверждает, что на их совещаниях обсуждался вопрос о создании временного правительства из представителей СБ и ТКП, возможно, с привлечением Промпартии и правой оппозиции ВКП(б). Думали ли Громан, Суханов и Кондратьев о создании «временного правительства»? Базаров рассказывал, что как-то в конце 1929 — начале 1930 г. у Суханова «кто-то из присутствующих, возможно, Громан, заявил, что в стране, в ВКП (б) нет никаких организующих сил, на которые можно было бы опереться. В ответ на это Суханов, шутя, заметил: «Как нет таких сил? Даже из числа присутствующих здесь лиц можно указать таких, какие могли бы быть министрами. Вот, например, Базаров мог бы быть министром иностранных дел… Одновременно Суханов и других присутствующих характеризовал как способных занять министерские посты»[66]. Обмена мнениями после «шутки» Суханова не было, но позднее Кондратьев сообщил Громану, что его хотелось бы видеть в будущем правительстве. Тема «теневого кабинета» обсуждалась в шутку, но обдумывалась всерьез.

Была ли у людей, которых посадили на скамью подсудимых, реальная возможность взять управление страной на себя в случае крушения большевистской диктатуры? A.Л. Литвин отрицает наличие у этих людей политического опыта: «О каком политическом опыте обвиняемых в данном конкретном случае приходится говорить, если Суханов, Гринцер, Громан и другие поверили следователям, говорили под их диктовку явные несуразности, а потом удивлялись, как же их обманули»[67]. Здесь явно смешивается политический опыт и опыт подследственного, что не одно и то же. Как подследственные, меньшевики пытались спасти себе жизнь. В этом была своя логика — коммунистическая диктатура могла рухнуть в любой момент. Меньшевики не верили, что она могла продержаться долго. Покаяния на процессе не были непреодолимым препятствием для возвращения в политическую жизнь. Это подтвердил опыт Восточной Европы, где выжившие в коммунистических застенках люди становились партийными и государственными лидерами в 50—80-е гг. Важно было пережить этот трагический период. И здесь следователи не обманули подследственных — смертные приговоры вынесены не были.

Думаю, не побывав в тюрьме, несправедливо обвинять людей, которые не справились со следственным прессингом, в недостатке «политического опыта». Политический опыт заключается в знаниях иного рода. Напомню, что Громан занимался планированием развития народного хозяйства со времен Временного правительства. ондратьев, видный эсер, товарищ Министра земледелия в 1917 г., не был выслан в 1922 г. из СССР по просьбе Наркомфина, остро нуждавшегося в его знаниях. Очевидно, такие люди могли справиться с управлением экономикой России не хуже большевиков. Тем более, что у каждого была своя команда и связи с коллегами в провинции. Громан показывал: «Постепенно для меня и Суханова выяснилось, что кондратьевская группировка представляет собой весьма разветвленную организацию, с базой в органах Наркомзема, а частью и Наркомфина, как в центре, так и на местах, с охватом всех видов кооперации…»[68]. «Разветвленная» сеть могла быть основана не на формальных связях, а на личном авторитете лидеров. Нужно ли формально считать себя членом подпольной организации, чтобы в случае революционного развития событий агитировать за того, кого уважаешь, и выполнять его указания?

Слабое место дел «спецов» — отсутствие документальной базы. Куда делись программные документы меньшевиков? По признаниям обвиняемых, их было совсем немного. Тиражи листовок ограничивались десятками. Внутренние документы также были немногочисленны. И. Рубин признался, что отдал чемодан со своими бумагами директору Института Маркса и Энгельса Д. Рязанову.

Рязанов, конечно, категорически отрицал это, что не спасло его от наказания. Рязанов видел в Институте хранилище социалистической мысли — не только «правильной». Чемодан с меньшевистскими бумагами представлял для него большую ценность, а после начала арестов — еще и большую опасность. У Рязанова было достаточно времени, чтобы перепрятать или уничтожить архив.

Отсутствие письменных источников, созданных организацией, еще не свидетельствует о том, что ее не было. Так, описанная Н. Валентиновым Лига создала программный документ «Судьба основных идей Октябрьской революции», который тоже до нас не дошел. Но это еще не является основанием для того, чтобы считать воспоминания Валентинова выдумкой.

Гинзбург утверждает, что листовки СБ печатались тиражом ок. 40 экземпляров. Что мешало следствию фальсифицировать эти листовки? Не ставили такую задачу. Фальсифицировать нужно было обвинение во вредительстве, а не в пропаганде. Пропагандистские действия меньшевиков не вызывали сомнения. Главные обвинения не предполагали документальных доказательств.

Сохранились письма к Икову из-за границы. В них ничего не говорится о вредительстве и приверженности интервенции, но факт переписки, связи с РСДРП, налицо.

«Сознательный» обвиняемый А. Гинзбург воспроизвел резолюцию СБ, написанную им в феврале 1930 г. Казалось бы, документ должен был быть написан под диктовку следствия, повторять основные его версии. Но текст не подтверждает это предположение. Политика режима характеризуется в выражениях, которые вряд ли могли возникнуть в головах следователей: «авантюра большевизма, чувствующего свое банкротство», которая ведет «к вооруженному столкновению со всем капиталистическим миром». Это столкновение рассматривается не как благо, а как бедствие, что тоже противоречит версии следствия. Вставкой выглядит призыв к противодействию пятилетке, «не останавливаясь перед дезорганизацией работы советских хозяйственных органов»[69]. В остальном документ явно является плодом оппозиционной социал-демократической мысли, развивающейся вне тюремных стен.

Для торжества сталинской версии не хватало главного — фактов вредительства. Под давлением следствия обвиняемые согласились признать вредительством проведение умеренного курса в своих ведомствах и возможный саботаж радикальных партийно-государственных решений. Нельзя исключать и обсуждения темы вредительства в оппозиционных кружках, хотя нет признаков, что дело пошло дальше разговоров.

Главное направление «вредительства» представляло собой воздействие на коммунистических руководителей, «манипулирование» ими с помощью превосходства в знаниях. Сталин писал Молотову: «Теперь ясно даже для слепых, что мероприятиями НКФ руководил Юровский (а не Брюханов), а «политикой» Госбанка — вредительские элементы из аппарата Госбанка (а не Пятаков), вдохновляемые «правительством» Кондратьева — Громана… Что касается Пятакова, он по всем данным остался таким, каким он был всегда, т. е. плохим комиссаром при не менее плохом спеце (или спецах). Он в плену у своего аппарата»[70]. Такой вывод Сталин сделал после того, как Пятаков «поправел», ознакомившись с первыми результатами первой пятилетки.

С этой же опасностью манипуляции слабыми руководителями со стороны сильных специалистов Сталин столкнулся, привлекая к работе бывших лидеров оппозиции. Он писал Молотову: «Как бы не вышло на деле, что руководит «Правдой» не Ярославский, а кто-нибудь другой, вроде Зиновьева…»,[71] который начал сотрудничать в главной большевистской газете. Власть экспертов, власть знания разлагала власть партийно-государственного руководства.

Академики и золотопогонники

Если социалисты рассчитывали на новый «Февраль», то «промпартийцы» могли рассчитывать на интервенцию. В показаниях упоминался также военный переворот. «Тенденция следствия»? Эта версия повторяется и в показаниях арестованных по «академическому делу», идейно близких «промпартийцам».

Противостояние академиков и компартии в 1928–1929 гг. — факт, не вызывающий сомнений. Проблему составляет соотношение этого противостояния и последующих репрессий. Академиков хотели сломить с помощью репрессий, или противостояние стало выливаться в формы, в которых власть увидела угрозу себе?

12 января 1929 г. в обстановке сильнейшего давления властей прошли выборы в Академию наук СССР. Академики старой школы сопротивлялись внедрению в свое сообщество коммунистических «выскочек». Скрепя сердце академики проголосовали за избрание в АН большевиков, имевших в науке хоть какое-то имя: Н. Бухарин, И. Губкин, Г. Кржижановский, М. Покровский, Д. Рязанов. Большинство из них были инакомыслящими большевиками. А вот посланники партии А. Деборин, Н. Лукин, В. Фриче были забаллотированы. Из этого акта сопротивления исследователи обычно и выводят «академическое дело». Месть власти. Но за что мстить? Академики продержались недолго. 13 февраля в обстановке запугивания, в том числе и на уровне Политбюро ЦК, академики сдались — трое коммунистов были избраны в АН. Из собрания «лучших умов» академия стала превращаться в штаб организаторов науки. В условиях перехода к индустриализации это был естественный процесс, практически неостановимый. Власть не видела в академиках достойного противника. 4 марта была ликвидирована комиссия Политбюро, созданная для проведения коммунистов на выборах в АН. Коммунистическая фракция брала в свои руки управление наукой. Развернулись увольнения неугодных сотрудников АН. Зачем тут аресты? Было уволено 648 человек.