Только мертвые молчат - Герчо Атанасов

Заглянула Анетта и в больницу в надежде повидаться со своим старым обожателем и учителем танцев – доктором, однако он подался в другие края. Но тут к ней стал клеиться молодой докторишка, психиатр, щеголь с бегающими глазками. Они отправились поужинать в единственный приличный ресторан – оркестр, бархат и просиженная мягкая мебель, певичка выламывалась, выдавая какой-то компот из балканской эстрады, вокруг расположились шумные компании, целый табун молодых жеребцов – кто с отцовскими, кто с собственными денежками.

Поначалу доктор пил умеренно, старался произвести благоприятное впечатление, только молол вздор. Ужасно пестрая компания – его пациенты, от проворовавшихся торговцев до шарлатанов и гадалок. Он их раскусывает с первого взгляда, с полуслова: этот придуривается, этому место в милиции, а не в дурдоме, а этому – взять лопату да землю копать. Наиболее занудным выпаливает на латыни замысловатый диагноз, тот и уставится, как баран на новые ворота, а в это время он-де прописывает ему валерьянку с витамином Це, тоже на латыни, все сходит… Кроме того, нет отбоя от обожательниц. Женский пол здесь голодный, что те волки. Чем тут мужики занимаются? Особенно гимназистки, дерзкие и жадные, как Пенелопа… Пенелопа не была дерзкой, возразила Анетта, хотя сама точно не знала, какой была супруга Одиссея. Однако докторишко, который тоже не знал ничего об этой мифической героине, кроме имени, не согласился… Женщина – дерзкое по природе создание, мозжечок, то бишь маленький мозг, заменяет ей большой. Была у них в институте одна студентка из Нова-3агоры, сущий зверь, на практическом занятии влепила пощечину ассистенту, тот подскочил, как ужаленный, а она, оказывается, разыгрывала этюд по маниакальности, как раз по теме семинара. И пока ассистент лихорадочно соображал, выгнать ее али не стоит, она наградила его таким голивудским поцелуем, что у бедняги аж поджилки затряслись и он весь обмяк, как подогретый воск…

Компания в углу расшумелась, кто-то высоким голосом фальшиво подхватил мелодию, зазвенели стаканы… Я же тебе говорил, воодушевился докторишко, delirium tremens[9]… И сам схватил стакан. Анетта пожалела о своем легкомыслии, стараясь улучить момент, чтобы сбежать. Но это оказалось совсем непросто. Психиатр надрался и заявил, что работа в этой дыре – лишь эпизод в его судьбе, а вообще клиническая практика – это глупость, без которой, увы, ему сейчас не обойтись… Глубоко в душе он чувствовал себя психиатром высокого класса, по ночам лишь два-три часа уделял сну, в остальное время исследовал мании полководцев. Начал с Аттилы и сейчас уже добрался до Наполеона, накатал девятьсот страниц клинического анализа, анализа исторического периода и в его рамках – истории болезней именитых пациентов. После падения Бастилии Франция была сексуально истощена, так как изначальная энергия трансформировалась в социальную. Повсюду – немыслимые менструальные смущения, проявлявшиеся в митингах и эшафотах. Аристократия впала в «меланхолиа прогрессива хроника», а народ – в «делириум тременс историка». А к тому времени потенция славянства растет. Вот тебе еще девятьсот страниц мелким шрифтом…

Верная своим привычкам, Анетта вытерпела доктора до конца и почти на плечах вытащила его из заведения, ко всему прочему и заплатив по счету, – психиатр безуспешно рылся в своих карманах, так ничего из них и не выудив. Но тут их постигло неожиданное кораблекрушение: они даже не успели ступить на аллею парка – кратчайший путь к дому Анеттиных родителей, как великий психиатр, израсходовавший всю накопленную энергию, каким-то фантастическим образом запутался в собственных ногах и шлепнулся, увлекая за собой опешившую Анетту. Они свалились в песок, снизу доктор, сверху – она, со сбитыми локтями и коленями. Не промолвив ни слова, Анетта выкарабкалась из глупой и постыдной позы, врезала своему гениальному собеседнику ногою в пах и кинулась бегом в сторону дома.

На следующий день после обеда, с пластырем на колене, она направилась за город. Тропинка вилась меж усеянных цветами и пчелами кустов, сквозь ветки которых стыдливо выглядывали фиалки. Пахло молодой зеленью и пыльцой, звучал голосок певчей пташки. Здесь, в этих местах, она любила бродить в детстве, с венком на голове и неясными порывами в груди. Это было самое прекрасное время. А годы летят, venena А, venena В, одна авантюра, другая – нет, с Григором это было не авантюрой, а целой подпольной организацией удовольствий, чья деятельность и закончилась шито-крыто: он дома, она дома, как будто ничего и не было… Потрясающий человек, полная противоположность Симеону – богеме с пустыми карманами. От одного она сбежала сама, другой же дал деру при первом намеке на беременность. Высокопоставленные ничтожества…

И все же, несмотря на аборт и горечь расставания с Симо, в глубине души она не таила на него зла. Со своей стороны он, может быть, и был прав – новое отцовство для него стало бы тяжелым грузом, да и для нее тоже – так, по крайней мере, думалось ей сейчас. Скорее промахнулась она – с этой беременностью, легкомысленно допущенным зачатием. Вот так-то. А Симо – просто мужик, от него веет какой-то бесхитростностью и честностью, он, конечно, не хватает звезд с неба, не философствует о цветах и ядах, не разыгрывает спектаклей. Порой он поражал ее своей откровенностью… Я просто балбес, Ани, привилегированный балбес. На том свете мне все отольется, если он, конечно, существует…

Григор – это совсем другое. Он не верит в загробную жизнь так же, как не верит она, – он верит в себя и полагается только на себя. И точка. И еще одна точка, для верности. Недоделанный, но с открытой душой, Симо отдавал себя в любви без остатка, выворачивался наизнанку – и от этого был счастлив. Григор же был зверем, хищником, который терзал и кусал до боли, до крови. А до и после этого был ласков и галантен, его мысль уносилась в поднебесье, если к тому времени не засыпала вместе с утолившим жажду телом. И все же… Противореча любой логике, всему опыту пережитого, она чувствовала, что Симо Балчев легко появился и легко исчезнет воздушным облачком воспоминания, даже несмотря на весь этот ад, связанный с абортом, а Григор останется в ее душе каким-то масляным нерастворимым пятном – так огромные танкеры оставляют целые эмульсионные непроницаемые острова среди морской шири, в то время как беленькие кораблики, чистоплотные и воздушные, просто бороздят море… Она беззаботно рвала стебли цветов и так же небрежно швыряла их прочь. Эти масляные, невыводимые пятна – в них содержалось все и, прежде всего, густота и липкость, которые тянули за собой другую густоту и липкость – непролазных болот страсти…

С холма открывался вид на городок, сжатый в центре и разбросанный по краям, не умещавшийся в своей одежке. Ей была знакома половина домов и дворов, их обитатели со своими привычками и вкусами. Все так почтенно, что даже воздуху не хватает. Она поискала глазами и нашла отцовский дом. Немного в стороне от его крыши – центральная площадь, удобно и приятно. А тебе не хочется возвращаться. Там тебя ждет обильный ужин – о какой фигуре и здоровье может идти речь! – будут глухо стучать тарелки в мойке, заработает телевизор, мать будет вязать и распускать пряжу, распускать и снова вязать, поглядывая одним глазом на экран, отец протянет ноги в носках, чтоб они не парились в туфлях без задников, и будет смотреть программу, которой он до конца не верит. Периодически отрываясь от телевизора, они обсудят прошедший день, упомянут о том и о сем, перемолют косточки того или другого. Пройдет первая волна зевков, заразительных, как грипп. Повздыхают и о ней, их дочери. Что там она делает одна, без надзору, без близкого человека. Для матери это остается тревожной тайной, для отца все ясней ясного: он прекрасно знает, чем бы занимался сам на ее месте. Он легко потягивается. Затем они обсудят планы на завтра – что кому надо будет сделать, обсудят скупо, немногословно. Венчает день развлекательная программа по телевизору. Светящиеся феерии и лес женских ножек немецкого демократического балета – отремонтированное наследие довоенных лет, как выражался Балчев. Прошла вторая волна зевоты, на этот раз со стороны матери. Ну что, будем ложиться? – предлагает она, неодобрительно косясь на длинноногих немок. Отец не торопится. А новости? – осторожно напоминает он, прекрасно зная, что последует в ответ: завтра их повторят по радио. Через четверть часа дом погружается в тишину, прорезаемую лишь отцовским храпом. Повеситься можно…

Она присела на теплый камень и принялась шарить взглядом по долине. Конечно же, она не имела права так строго судить своих родителей, знакомых, Веси, да даже этого несчастного докторишку. В жизни всему находится место, и особенно работе, каждодневной беготне, заботам, заботам. Она столкнулась с трудом и заботами еще в детские годы и понимала, что они неизбежны для большинства людей, что лишь единицы избавлены от них, но их снедают другие заботы. Так уж повелось. Внизу простирался нарядный городок. Местами громоздились новые здания, местами все еще ютились ветхие, ему так и не суждено разрастись и превратиться в солидный город, просто не было возможности, тем не менее он дышал своими маленькими, но здоровыми легкими – не тягаясь со временем и со своими разраставшимися по миру собратьями… Я здесь больше жить не смогу, с предельной ясностью подумала она, но я рождена здесь и выросла, и я не вправе судить… Невесть откуда рядом появился старик с выцветшей рабочей торбой на плече. Он приветливо поздоровался и прошагал мимо.