Двойчатки: параллели литературной жизни - Марк Григорьевич Альтшуллер

вспоминающего об этих сложных и знаменательных исторических событиях. В 1828 году Пушкин написал поэму «Полтава», связанную и содержанием, и идеями с поэмой Рылеева.

К творчеству Рылеева Пушкин относился достаточно скептически:

<Рылеева> «Думы» дрянь,– писал он Вяземскому,– и название сие происходит от немецкого Dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда (XIII, 184)60.

О том же честно (но без «глупости») чуть ранее написал он и самому Рылееву:

Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы «Петра в Острогожске» чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и – нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен <…> (XIII, 175).

А «Войнаровский» Пушкину очень понравился. С полным текстом он познакомился почти одновременно с выходом «Полярной звезды»: П. А. Муханов, адъютант Н. Н. Раевского (старшего) привез в Одессу рукописную копию поэмы61. Прочитав ее, Пушкин уже 12 января 1824 года писал Бестужеву: «Рылеева „Войнаровский“ несравненно лучше всех его „Дум“, слог его возмужал и становится истинно-повествовательным…» (XIII, 84–85). И чуть позднее брату: «Войнаровский полон жизни» (XIII, 87); «Войнаровский мне очень нравится» (XIII, 174). Особенно запомнилась ему сцена казни Кочубея и Искры: «У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал» (XIII, 184).

В марте 1825 года поэма была напечатана. Пущин послал ему книгу. И Пушкин снова читал ее и снова восхищался сценой с палачом и, вымарав строку: «Вот засучив он рукава…» – написал на полях, обращаясь к автору: «Продай мне этот стих!»62 Напомним читателю эти строки:

Готов уж исполнитель муки;

Вот засучил он рукава,

Вот взял уже секиру в руки…

Вот покатилась голова…

Вот и другая! Все трепещут!63

Эти выразительные строки так запомнились Пушкину, что спустя три года они явно отразились в «Полтаве»:

…гуляет веселится

Палач и алчно жертвы ждет;

То в руки белые берет топор тяжелый,

То шутит с чернию веселой. <…>

…Топор блеснул с размаху

И отскочила голова <…>

Другая

Катится ей вослед, мигая,

Зарделась кровию трава —

И сердцем радуясь во злобе,

Палач за чуб поймал их в обе

И напряженною рукой

Потряс их обе над толпой.

Из лихо засучившего рукава ката Пушкин сделал зловещего веселого, радующегося проделанной работе палача, который шутит, поигрывая зловещим орудием казни – там секира, здесь топор тяжелый. Так же отскочили, покатились (как у Рылеева) одна за другой две головы64.

Обратим внимание, что при всем восхищении художественными достоинствами поэмы, Пушкин ни слова не говорит о ее идеях: ни об абстрактных романтических рассуждениях о свободе, ни о политических выводах, из этих рассуждений вытекающих. В дальнейшем мы будем говорить именно о политических проблемах, не касаясь и не сравнивая художественные достоинства обоих текстов. Впрочем, нужно заметить, что Пушкин недаром высоко ценил «Войнаровского». Сравниться с Пушкиным в изображении тех же исторических событий Рылеев, конечно, не может, но его поэма представляет собою незаурядное явление в русской поэзии Золотого века.

Герой его поэмы одушевлен идеями свободы… свободы вообще. А для Пушкина, написавшего уже «Свободы сеятель пустынный…», свобода из абстракции становилась объектом серьезных и противоречивых размышлений. При этом свобода Украины, то есть отделение ее от России, Пушкина практически не занимала. В первой трети XIX века эта проблема совсем не была для русского общества актуальной. Тем более что значительная часть его (в том числе и оппозиционная) относилась к имперскому (мы сказали бы сейчас: империалистическому) расширению России вполне благожелательно. В том числе и Пушкин. Еще в 1821 году романтическую поэму «Кавказский пленник» о трагичной любви черкешенки и русского он заключил политическим эпилогом, в котором писал:

На негодующий Кавказ

Поднялся наш орел двуглавый <…>

Поникши снежною главой,

Смирись, Кавказ: идет Ермолов!

Вяземский возмущался: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. <…> От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся»65. Однако Вяземский в своем неприятии завоеваний и покорения других народов силой оружия и пролитием крови был достаточно одинок. Как справедливо пишут комментаторы (О. Проскурин и Н. Охотин),

взгляды Пушкина не отличались в этом отношении от воззрений подавляющего большинства русского общества. <…> Подобные взгляды разделялись и деятелями тайных политических организаций левого толка; идеи «Эпилога» правомерно сближались со взглядами М. Ф. Орлова и П. И. Пестеля66.

После 1826 года (возвращение из ссылки) политические убеждения поэта серьезно меняются: он становится государственником и монархистом. Он серьезно задумывается о роли монарха в государственной системе67. И конечно, в первую очередь его мысль должна была остановиться на великом реформаторе Петре Первом. Не исключено, что именно Пушкин подсказал Николаю во время знаменательной встречи важнейшую идеологему его царствования: сопоставление нового царя с Петром Великим и его деятельностью68.

В 1827 году Пушкин пишет исторический роман «Арап Петра Великого» (название редакторское). В этом незаконченном романе Петр изображен с «домашней» точки зрения: деятельный, умный, энергичный правитель появляется перед нами в скромном платье, погруженным в повседневную работу, в тесном общении с людьми. Так начинает выстраиваться (с Годунова) ряд положительных деятелей – царей, решающих судьбы государства: Петр I, Екатерина II, Александр I (в последние годы жизни поэта69), Николай I70. «Полтава» в ряду подобных художественных текстов играет заметную роль.

К 1828 году монархические, имперские идеи укрепились. Они явно выразились в исторической части поэмы (только о ней у нас пойдет речь). Это отношение к русской истории противостояло восторженному романтизму Рылеева с его достаточно абстрактным пониманием свободы вообще и, отсюда, с его изображением Мазепы.

Пушкина личность украинского гетмана давно интересовала. Его юношеский кумир Байрон был автором романтической поэмы «Мазепа», которой поэт восхищался. Он тщетно разыскивал могилу Мазепы во время своего пребывания на юге71. Позднее, читая материалы по истории Малороссии, размышляя о деятельности Петра, он составил себе представление о личности украинского гетмана, которое резко расходилось с изображением Мазепы в поэме Рылеева и органически включалось в систему взглядов, которая вырабатывалась у него после