Без всяких полномочий - Борис Мегрели

— Как самочувствие? — спросил Эдвин.

— Хорошо, — ответил я, насилу размыкая веки.

Нины и Гурама в комнате не было.

— Они там, — сказал он, показывая на балкон, и улыбнулся мне. — Я очень рад, что мы познакомились. Без дураков.

— Я тоже, — сказал я и встал.

— Вам нравится Нина?

Я открывал дверь, когда услышал это, и обернулся, не доверяя своему слуху. Мало ли что почудится спьяну. Но Эдвин смотрел на меня так, что сомнений быть не могло. Он ждал ответа.

— Нет, — твердо сказал я. Наверно, в ту минуту мною распоряжалось не то полушарие мозга, которое командует чувствами.

Я вернулся в гостиную почти протрезвевшим. Холодный душ взбодрил меня.

Звучала музыка. Гурам танцевал с Ниной. Эдвин курил и наблюдал за ними. В танцах Гурам придерживался старомодных вкусов. Он признавал только танго.

Удивительное дело, как легко Гурам сходится с людьми, подумал я с завистью. Мне никогда не удавалось через час после знакомства быть таким раскованным и непринужденным.

Гурам подвел ко мне Нину:

— Потанцуй. А я займу гостя.

— Я не танцевал сто лет, — промямлил я.

— Мне пора домой, — сказала Нина.

Если бы она промолчала, возможно, я не стал бы танцевать, но дух противоречия заставил меня сказать:

— Я все же попробую.

Мы танцевали молча. Я не мог вымолвить ни слова.

— У меня такое чувство, будто мы с разных планет, — сказала Нина.

— Но я не такой, каким вы меня видите.

— Загадочный, как марсианин, — усмехнулась она и высвободилась из моих рук. — Пора домой.

Эдвин встал, чтобы проводить Нину, но Гурам сказал, что сам отвезет ее. Эдвин помрачнел. Не знаю, почему он не настоял на своем — то ли решил, что неприлично перечить хозяину дома, то ли интуитивно понял, что перечить Гураму нельзя.

— Всего хорошего, — сказала нам Нина.

Город просыпался. Дворники подметали тротуары. Скрежетали трамваи с первыми пассажирами, на ходу сбрасывая с проводов бледные звезды.

Мы подъехали к одноэтажному сооружению с вывеской «Хаши». На двери висел большой замок. Гурам выругался, и мы — впереди «Волга», позади «Москвич» — помчались дальше.

В Авлабаре хашные тоже были закрыты.

— Придется ехать в Сабуртало, — сказал Гурам. — Почему ты молчишь?

— Прикажешь петь?

— Вас понял.

Через десять минут мы остановились у моего дома.

— Мы так и не поговорили с тобой, — сказал Гурам.

Я вылез из машины. «Москвич» стоял в пяти метрах. Эдвин высунулся в окно.

— Когда увидимся?

— Когда хотите, — ответил я, не испытывая никакого желания встречаться с ним, попрощался и вошел во двор.

По широкому, как проспект, балкону шагал в одних плавках Сандро Каладзе, высматривая в стеклах окон отражение своего великолепного торса. На полу лежал набор гантелей.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответил Сандро и стянул с головы чулок, которым выпрямлял свои волнистые волосы.

— Как дела?

Скрестив на груди руки, Сандро пространно рассказывал о делах. Сколько раз я зарекался задавать вопросы в неурочное время, и все без толку. Теперь я должен был выслушать душеизлияния Сандро до конца, хотя все его жизненные проблемы я знал как свои. Несколько месяцев назад он ушел от жены, оставив ей кооперативную квартиру. Жена предложила ему деньги, и он не мог решить, принять или отказаться.

— Будь мужчиной, — сказал я.

— Ты прав. Надо быть мужчиной. Я не возьму денег, вообще у нее ничего не возьму. А что ты скажешь о моей роли?

Сандро был киноактером, не знаю, насколько способным, но достаточно киногеничным, правда, с некоторым отклонением от норм студии «Грузия-фильм». Он скорее походил на героя аргентинских фильмов, скачущего на коне и стреляющего во врагов без промаха, а в перерыве между этими важными событиями танцующего танго со страстной брюнеткой, нежели на грузина, строящего Руставский металлургический комбинат или Ингурскую ГЭС. Окончив театральное училище, он снялся в двух плохих фильмах, эпизодических ролях. Год назад его пригласил на небольшую роль довольно известный режиссер, и съемки как будто прошли удачно, но Сандро беспокоил монтаж — ведь всегда снимают больше, чем надо.

Мягкий баритон Сандро убаюкивал меня. Чтобы не заснуть, я разглядывал пестрые узоры древнего ковра, покрывающего диван под окном напротив. В глазах зарябило, и я перевел взгляд на массивный стол у другого окна. За этими двумя окнами жил Сандро с отцом и бабушкой. Отец Сандро — Валериан Каладзе был актером драматического театра, и соседи называли его не иначе как Маэстро. Последние десять лет он, втайне от театра, готовил роль Гамлета и надеялся в один прекрасный день добиться того, чего не добился за тридцать лет, — славы и денег. Пока финансовой опорой семьи Каладзе была древняя, как ковер на диване, Нинуца, мать Валериана, которую все называли бабушкой. Она тридцать лет вязала на дому.

Рядом с семьей Каладзе жила моя квартирная хозяйка Лиза Погосова. Под ее окном стоял облупившийся стол, заваленный грязным детским бельем. Ребенка Лиза родила на закате молодости от женатого мужчины, который сбежал от нее, как только она забеременела, но до сих пор замаливал свой грех незначительными почтовыми переводами. В молодости Лиза Погосова, должно быть, могла поспорить красотой с Клаудией Кардинале, но ей повезло меньше, значительно меньше, чем заслуживала, по крайней мере, ее красота, и, давно махнув на все рукой, бросив работу в издательстве, она целиком посвящала себя сыну.

Следующую комнату занимал Бидзина Кикнадзе с женой Тиной и восемнадцатилетней дочерью Татой. Простенок между дверью и окном Бидзина загромоздил кухонным гарнитуром. Бидзина заранее готовился к новоселью. Он был председателем профкома в таксомоторном парке. Бидзина с тоской вспоминал время, когда работал шофером такси и приносил в дом в три раза больше денег, но утешал себя тем, что вскоре получит квартиру бесплатно. Иначе ему пришлось бы вступить в кооператив.

Я перевел взгляд на коробки и огромный сундук с арабской вязью на боку, к которому была прислонена автомобильная покрышка. Коробки и сундук стояли под окном Арчила и Мэри Дондуа. Арчил до поездки на Асуан прирабатывал тем, что по вечерам чертил чужие дипломные проекты, а Мэри сама шила себе более чем скромные наряды. Теперь Арчил ездил в институт на собственной «Волге», намеревался защитить кандидатскую диссертацию, Мэри три раза в день меняла дорогие платья, и оба с нетерпением ждали переезда в кооперативную квартиру.

Еще немного, и я заснул бы стоя. Раздалось рыкание.

— Папочка проснулся, — сказал Сандро. — Маэстро прочищает горло. Сейчас произнесет: «Быть или не быть?»

Валериан не заставил себя ждать.

— Быть или не быть? — таков вопрос, — услышали мы.

— Одним словом, если метраж сохранят и фильм выпустят на экраны…

Загрохотал брошенный Валерианом стул. Маэстро таким образом выражал недовольство собой.

— Всю мебель переломал. Сидеть не на чем, — сказал Сандро. — Если метраж сохранят и фильм выпустят на экраны, меня заметят и тогда… — Тут он постучал по дереву и пространно стал говорить о своем будущем.

Я взглянул вниз.

Земля между воротами и двумя окнами первого этажа алела цветами. Их выращивал Аполлон Гаприндашвили, названный именем златокудрого греческого бога как бы в насмешку. Он был лыс. Лысина, конечно, не единственное, что отличало его от сына Латоны. Он не играл на кифаре, зато прекрасно пел, и ни одно застолье не обходилось без него. Он любил свою толстуху Нателу и хотел иметь от нее сына, но трижды его постигла неудача — она родила девочек. Аполлон не отчаивался. Он считал, что все еще впереди. Под окнами стояли коробки. В них он возил в Москву цветы. Аполлон был деловым человеком и не мог позволить себе за тридцать один рубль обратно транспортировать в коробках воздух. Поэтому, возвращаясь из Москвы, он набивал коробки дефицитным ширпотребом. Воздушная трасса Тбилиси — Москва — Тбилиси была для него своеобразной дорогой жизни. Соседи стыдили Аполлона, а он говорил, что ничего постыдного в торговле цветами нет, наоборот, дескать, его миссия благородна — цветов не хватает, спрос большой и он помогает государству. Когда же его попрекали торговлей ширпотребом, он горячо отвечал: «Жить-то надо!» У Аполлона были деньги, и он искал садово-огородный участок, чтобы с размахом выращивать цветы и не зависеть от поставщиков.

Под третьим окном на топчане валялись листы латуни, куски дерева, фанера, выцветшие рулоны бумаги. За этим окном жил Ираклий Махарадзе. Он был чеканщиком, но его работы пока не покупали. Чтобы как-то сводить концы с концами, он время от времени брал заказы на женские украшения и делал их из серебряных ложек, оставшихся от покойных родителей.

На балкон вышла Тата.