Исповедь королевы - Виктория Холт

— Всегда помни о том, что ты немка…

Мне захотелось зевнуть. Иосиф в своей тяжеловесной манере пытался внушить мне всю важность моего замужества. Знала ли я, что моя свита составляет сто тридцать два человека? Да, ответила я, я уже слышала обо всем этом раньше.

— Это твои фрейлины, твои слуги, твои парикмахеры, портные, секретари, хирурги, пажи, меховщики, капелланы, повара и все прочие. Только у твоего главного почтмейстера, принца Паарского, тридцать четыре человека в подчинении.

— Да, Иосиф, это очень много!

— Австрия ни в коем случае не может допустить, чтобы французы подумали, что такая страна, как наша, не в состоянии отправить тебя с теми же почестями, как это обычно делают они. Знаешь ли ты о том, что мы задействовали триста семьдесят шесть лошадей и что этих лошадей меняют четыре или пять раз в день?

— Нет, Иосиф, я не знала об этом. Но теперь ты уже сказал мне.

— Тебе следует все это знать. Двадцать тысяч лошадей размещены вдоль дороги от Вены до Страсбурга, чтобы перевозить тебя и твою свиту.

— Это огромное количество.

Мне хотелось бы, чтобы он больше говорил со мной о своем собственном браке и предупредил бы меня о том, чего мне следует ожидать от замужества. Все эти цифры наводили на меня скуку, и все это время с боролась с желанием расплакаться.

В Мёльке, которого мы достигли после восьми часов езды, наша торжественная кавалькада остановилась в женском бенедиктинском монастыре, где ученицы исполнили для нас оперу. Это была такая скука! Мне ужасно хотелось спать. Я продолжала вспоминать о прошлом вечере, который провела в спальне моей матушки в Хофбурге, и вдруг неожиданно почувствовала желание попросить у нее утешения, которое только она одна могла дать мне. Потому что, как это ни странно, несмотря на нее ее нотации, она действительно утешала меня. Я не осознавала этого, но чувствовала, что, пока она рядом со мной, такая всемогущая и всезнающая, я могу чувствовать себя в безопасности. Ведь вся ее забота предназначалась мне!

На следующий день Иосиф покинул меня, но я ничуть не огорчилась. Он был мне хорошим братом, он любил меня, но его разговоры наводили на меня ужасную тоску, и большую часть времени мне трудно было сосредоточиться.

Какое это было долгое путешествие! Принцесса Паарская ехала со мной в карете и пыталась утешить меня, рассказывая о чудесах Версаля и о том, какое блестящее будущее открывалось передо мной. Мы миновали Эннс, Дамбах, Нимфенбур. В Гюнсбурге мы отдыхали два дня у сестры моего отца, принцессы Шарлотты. По Шонбрунну у меня были о ней лишь смутные воспоминания. Некогда она была членом нашего семейства. Мой отец очень любил ее, и они часто подолгу гуляли вместе, но матушку ее присутствие раздражало. Наверное, ее раздражали все, кого любил мой отец. Наконец Шарлотта удалилась в Ремиремон, где стала аббатисой. Она с любовью говорила о моем отце. Я вместе с ней ходила раздавать еду беднякам, и это было некоторым разнообразием после всех этих банкетов и балов.

Мы пересекли Черный лес и прибыли в аббатство Шюттерн, где мне нанес визит граф де Ноай, который должен был стать моим опекуном. Он был стар и очень гордился обязанностями, которые были возложены на него его другом герцогом Шуазельским. Мне он показался тщеславным стариком, и я не могла бы точно сказать, понравился он мне или нет. Граф оставался у меня недолго, так как возникли проблемы с церемонией, которая мне предстояла. Вопрос опять заключался в том, чье имя должно было первым стоять в документах. Принц Стархембургский, который должен был официально передать меня французской стороне, сильно разгневался из-за этого. То же самое чувствовал и граф де Ноай.

В ту ночь я была очень печальна, потому что знала, что это моя последняя ночь на немецкой земле. Вдруг оказалось, что я плачу на руках у принцессы Паарской и снова и снова повторяю:

— Я никогда больше не увижу мою матушку!

В тот день я получила от нее письмо. Должно быть, она села и написала его сразу же после моего отъезда, и я знала, что матушка писала его вся в слезах. Отрывки из этого письма сейчас приходят мне на память:

«Мое дорогое дитя, ты сейчас там, куда привело тебя провидение. Даже если не думать о высоте твоего положения, все равно, ты — самая счастливая из всех своих братьев и сестер. Там ты найдешь нежного отца, который в то же время будет твоим другом. Доверяй ему полностью. Люби его и будь ему покорна. Я не буду ничего говорить о дофине. Ты знаешь, как я деликатна в подобных вопросах. Жена должна во всем повиноваться мужу. У тебя не должно быть другой цели, кроме как угождать ему и исполнять его желания. Единственное настоящее счастье в этом мире — это счастливый брак. Я могу утверждать это на основании моего собственного жизненного опыта. И здесь все зависит от женщины. Она должна быть готовой на все, всегда оставаться кроткой и, кроме того, должна уметь развлечь…»

Я читала и перечитывала это письмо. В ту ночь оно было моим самым большим утешением. На следующий день я въеду в мою новую страну и попрощаюсь со многими людьми, которые так долго сопровождали меня. Мне предстояло еще очень, очень многому научиться — всему тому, чего от меня ожидали, но в тот момент единственное, на что я была способна, — это плакать о моей матушке.

— Я больше никогда не увижу ее снова, — шептала я в подушку.

Смущенная невеста

Этот союз положит начало золотому веку и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Луи Огюста наши потомки станут свидетелями продолжения того счастья, которым мы наслаждаемся сейчас под властью Людовика Многолюбимого.

На ничейной территории, на песчаной отмели посреди Рейна, было возведено здание, в котором должна была состояться церемония передачи. Принцесса Паарская внушала мне, что это была самая важная из всех церемоний, которые были до сих нор, потому что во время нее я должна была как бы перестать быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны в качестве австрийской эрцгерцогини, а выйти с другой — уже в качестве французской дофины.

Здание выглядело не слишком внушительно, так как построено оно было в спешке и предназначалось исключительно для этой церемонии. На основе этого меня тотчас же провели в комнату, представляющую собой нечто вроде передней, где сопровождавшие меня дамы сняли с меня всю одежду. Я почувствовала себя такой несчастной, стоя перед ними совершенно обнаженной, что мне пришлось представить себе мою матушку во всей ее строгости, чтобы не разрыдаться. Я положила руку на цепочку, которую много лет носила на шее, словно пытаясь спрятать ее. Но мне не удалось ее сохранить. Эта бедная цепочка была австрийской, поэтому ее пришлось снять.

Я дрожала, пока они одевали меня в мою новую французскую одежду, но не могла не заметить, что эта одежда была более изящной, чем та, что я носила в Австрии. Это обстоятельство улучшило мое настроение. Одежда в моих глазах имела большое значение, и я никогда не могла скрыть волнения при виде новой ткани, нового фасона или бриллианта. Когда я наконец была одета, меня отвели к принцу Стархембургскому, который ждал меня. Он, крепко держа меня за руку, ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой передней зал казался огромным. В центре его стоял стол, покрытый темно-красным бархатом. Принц называл этот зал Салоном передачи. Он отметил, что стол символизирует границу между моей родиной и моей новой страной. Стены зала были украшены гобеленами. Эти гобелены были очень красивы, несмотря на то, что сцены, изображенные на них, были просто ужасными. Они представляли историю Ясона и Медеи. Мой взгляд скользил по ним во время короткой церемонии, и, в то время как мне следовало бы слушать все, что говорилось, я думала об убитых детях Ясона и об огненной колеснице фурий.

Годы спустя я узнала, что поэт Гёте, который тогда был еще юношей и изучал право в Страсбургском университете, пришел посмотреть зал и выразил свое негодование по поводу этих гобеленов. Он прибавил, что не может поверить, что их могли повесить в том самом зале, в котором юной невесте предстоит войти в страну своего будущего мужа. Эти картины, по его словам, изображали «самую ужасную свадьбу, какую только можно себе представить». Впоследствии люди также увидели в этом дурное предзнаменование.

К счастью, церемония была короткой. Меня подвели к столу с другой стороны, было произнесено несколько слов, и вот… я стала француженкой.

Затем принц Стархембургский покинул меня, передав в руки графа де Ноай, который провел меня в переднюю, расположенную во французской части здания. Там он представил меня своей супруге, которая должна была разделить с ним опекунство. Я внезапно почувствовала смущение и мельком взглянула на нее. Единственное, что я осознавала в тот момент, так это то, что я была одинока и испугана и что эта женщина должна была присматриваться за мной. Не раздумывая, я бросилась в ее объятия, будучи уверенной, что этот по-детски непосредственный жест очарует ее.