Исповедь королевы - Виктория Холт

Так что, хотя матушке и пришлось заменить моих актеров на священника, в конце концов, эта замена была не так уж плохи, и ежедневные часовые занятия с Вермоном проходили достаточно приятно.

Меня никак не хотели оставить в покое. Мой внешний вид постоянно обсуждался. Почему? Я удивлялась, думая о жене Иосифа с ее коренастой фигурой и красными пятнами. У меня был прекрасный цвет лица, тонкий и нежный; очень густые волосы. Одни называли их золотистыми, другие — каштановыми, а некоторые — рыжими. Французы назвали бы их blonde cendre[4]. Впоследствии в парижских магазинах выставляли золотистый шелк и называли его vheveuv de la Reine[5]. Но мой слишком высокий лоб вызывал ужас. Матушка была обеспокоена, потому что принц Стархембургский, наш посол во Франции, сообщал: «Этот незначительный изъян, возможно, окажется существенным, когда высокие лбы выйдут из моды».

Я, бывало, сидела перед зеркалом, разглядывая свой вызывающий всеобщее раздражение лоб. Я никогда не делала этого раньше, до тех пор, пока не заметила, что мой лоб непохож на лбы других людей. Вскоре из Парижа прибыл мсье Ларсеннер. Он покудахтал над моими волосами, недовольно нахмурился при виде моего лба и принялся за работу. Он испробовал все виды причесок и наконец решил, что если мои волосы уложить в высокую прическу надо лбом, то лоб по сравнению с прической будет казаться ниже. Он затянул мои волосы так, что мне стало больно, и закрепил их с помощью шиньона такого же цвета, как мои собственные волосы. К моему негодованию, я была вынуждена носить его, но, как только мсье Ларсеннер уходил, я сразу же ослабляла шпильки. Некоторые придворные моей матушки полагали, что такая прическа была мне не к лицу. Но старый барон Нени высказал предположение, что, когда я приеду в Версаль, все дамы станут убирать свои волосы a la Dauphine[6]. Замечания, подобные этому, всегда причиняли мне боль, потому что они напоминали мне о том, что все ближе и ближе подходят великие перемены в моей жизни. Я изо всех сил старалась не думать об этом, сосредоточившись на треволнениях, связанных с новыми прическами и танцевальными па, а также на том, как отвлечь аббата Вермона от книги, которую мы читали, чтобы изображать сценки, имитирующие поведение того или иного человека при дворе.

Мои зубы также служили поводом для беспокойства, потому что были неровными. Из Франции специально прислали зубного врача. Он осмотрел мой рот и нахмурился точно так же, как прежде мсье Ларсеннер при виде моей прически. Он пытался исправить мои зубы, но, кажется, не добился заметных результатов и наконец сдался. Мои передние зубы слегка выдавались вперед. Как говорили, по этой причине моя нижняя губа казалась как бы презрительно вывернутой. Я старалась как можно больше улыбаться. Хотя моя улыбка обнажала неровные зубы, зато благодаря ей исчезал этот презрительный вид.

Я вынуждена была носить корсет, который я ненавидела, а также постепенно привыкать к высоким каблукам, которые не позволяли мне бегать по саду с моими собаками. Когда я думала о том, что мне придется покинуть моих собак, я разражалась слезами. Аббат утешал меня и говорил, что, когда я стану дофиной Франции, у меня будет столько французских собак, сколько я захочу.

Приближался день моего четырнадцатилетия, и матушка решила, что нужно устроить fete[7], на котором я буду председательствовать. На празднике обязан был присутствовать весь двор. Таким образом, предполагалась проверка, которая должна была показать, способна ли я стать центром внимания общества в подобных случаях.

Это не особенно беспокоило меня, потому что было всего лишь очередным уроком, который я должна была выдержать. Я принимала гостей без всякого стеснения и танцевала так, как меня учил Новерр. Я знаю, что имела успех. Даже Каунитц, пришедший на праздник исключительно для того, чтобы понаблюдать за мной, а не для развлечения, сказал мне об этом. Впоследствии матушка передала мне его слова. Он сказал: «Эрцгерцогиня будет иметь успех, несмотря на ее наивность, если никто никто не испортит ее».

Матушка особо выделила слова «наивность» и «испортит». Ома настаивала на том, что мне следует как можно скорее повзрослеть. Я не должна наивно верить, что любой человек сделает все, что я пожелаю, стоит мне только улыбнуться.

Время шло. Через два месяца, если все приготовления будут завершены и все разногласия между французами и австрийцами улажены, я должна буду уехать во Францию. Матушка казалась глубоко обеспокоенной. Она говорила, что я совсем не подготовлена к отъезду. Однажды меня вызвали к ней в салон. Она сказала, что теперь я буду спать в ее спальне, чтобы она могла найти свободную минуту и уделить мне внимание. Я была гораздо больше напугана этой немедленной перспективой, чем тем, что мне предстояло начать новую жизнь в незнакомой стране. Это было характерно для меня.

Я до сих пор вспоминаю — теперь с ностальгией — те дни и ночи, наполненные беспокойством и опасениями. В большой императорской спальне стоял ледяной холод. Все окна были широко открыты, чтобы свежий воздух мог беспрепятственно проникать внутрь. В комнату залетали снежинки, но гораздо страшнее был резкий холодный ветер. Предполагалось, что у всех нас окна тоже должны были быть открыты, но мне обычно удавалось уговорить слуг закрывать их в моей комнате. Они делали это довольно охотно. Потом окна приходилось снова открывать, чтобы никто не обнаружил, что они закрывались на ночь. Но в спальне моей матушки не было такого комфорта. Единственное теплое местечко было в кровати. Иногда я нарочно притворялась спящей. Матушка, стоя надо мной, убирала одежду, которой я закрывала лицо. Это был единственный способ защитить себя от ледяного сквозняка. Холодными пальцами она отводила волосы от моих глаз и целовала меня с такой нежностью, что я забывала, что должна притворяться спящей, так мне хотелось прыгнуть и обнять ее за шею.

Только сейчас я начала понимать, как она беспокоилась обо мне. Думаю, я стала ее любимой дочерью не только потому, что была любимицей отца, но и потому, что была маленькой, наивной, совершенно неспособной к учению и… уязвимой. Она беспрестанно спрашивала саму себя, что будет со мной. Я благодарю Бога за то, что она не дожила до этих печальных времен и не узнала, какая судьба была уготована ее дочери.

Я не могла все время притворяться спящей, и мы вели с ней долгие беседы. Это были скорее монологи, в которых матушка давала мне инструкции по поводу того, что и как я должна делать. Я помню один из этих разговоров:

— Не будь слишком любопытной. В этом вопросе я особенно беспокоюсь за тебя. Избегай фамильярности в отношениях с подчиненными.

— Да, мама.

— Король Франции избрал мсье и мадам Ноай в качестве твоих опекунов. Если у тебя появятся какие-либо сомнения относительного того, что тебе следует делать, ты должна спросить об этом у них. Настаивай на том, чтобы они предупреждали тебя обо всем, что тебе нужно знать. И не стесняйся спрашивать совета.

— Да, мама.

— Не делай ничего, не посоветовавшись с ними…

Мои мысли были далеко. Мсье и мадам де Ноай… Какие они? Я мысленно рисовала себе нелепые образы, вызывавшие у меня улыбку. Матушка заметила, что я улыбаюсь и, испытывая одновременно и гнев, и нежность, обняла меня и прижала к себе.

— О, мое дорогое дитя, что же будет с тобой? — Там все совсем по-другому. Между французами и австрийцами есть огромная разница. Французы считают всех остальных варварами. Ты должна быть точно такой же, как любая француженка, потому что ты и в самом деле будешь француженкой. Ты станешь дофиной Франции, а со временем — королевой. Но не демонстрируй своего стремления поскорее стать ею. Король заметит это и, конечно, будет недоволен.

Она ничего не сказала о дофине, который должен был стать моим мужем, поэтому я тоже совсем не думала о нем. Все — король, герцог Шуазельский, маркиз де Дюрфор, принц Стархембургский и граф де Мерси-Аржанто, все эти столь важные люди переключили свое внимание с государственных дел на мою особу. В то время я стала государственным делом, причем самым важным из всех дел, которыми им когда-либо приходилось заниматься. Это было настолько нелепо, что мне хотелось смеяться.

— В начале каждого месяца, — сказала матушка, — я буду посылать в Париж посыльного. К этому времени ты должна подготовить письма, чтобы можно было сразу вручить их посыльному, который доставит корреспонденцию ко мне. Мои письма уничтожай. Это позволит мне писать тебе более откровенно.

Я кивнула с серьезным видом. Все это казалось мне таким интересным — нечто вроде одной из тех игр, в которые любили играть Фердинанд и Макс. Я уже представляла себе, как буду получать матушкины письма, читать их и потом прятать в каком-нибудь тайнике до тех пор, пока не представится возможность их сжечь.