Антарктида - Хосе-Мария Виллагра

— Так вот откуда в тебе столько силы, — с пьяным умилением воскликнул Ванглен. Его глаза все еще были мокры от слез.

— А еще я стал замечать, что с каждым падением все крепче и тяжелее становилась моя голова, — продолжал Ньен. — В ней начали прорастать мысли, и моя голова в какой-то момент стала достаточно крепка, чтобы выдерживать их. Я чувствовал, что эти мысли явно не были моими. Они проникали извне в мою разбитую голову и прорастали в ней, как пережившие долгую засуху зерна. Они пускали корни, переплетались с чувствами, распускались, словно цветы. Изменились и мои чувства. С каждым разом чувство красоты, когда я смотрел на мир с обрыва, становилось все более глубоким. Оно стало таким сильным, что восторг падения, восторг вообще лишь мешал ему. И перед каждым следующим прыжком я стоял у края обрыва все дольше и дольше. Я думал, и у меня захватывало дух от одной только мысли. И однажды, забравшись наверх, я глянул с обрыва и понял: чтобы летать, не обязательно лезть вверх и прыгать вниз. И теперь я всегда летаю. Даже когда стою на берегу и гляжу в небо. Даже когда сижу и читаю книги.

— Ты умеешь читать книги? — рассмеялся Ванглен. — Кто научил тебя этому?

— А кто научил меня говорить? — поднял густые брови Ньен. — Мы умеем все это с самого рождения, как дышать и видеть, как плавать и ходить, умеем с того момента, как созреваем под родным кустом, открываем глаза и появляемся на свет где-то в лесах предгорья, чтобы начать свой путь к морю. И никто нас не учил этому. Просто мы это умеем. Трудность в другом. Мы не умеем думать. Даже когда мы думаем, что думаем, на самом деле думаем не мы. Это мысли думают сами себя. В нас они просто прорастают, как сорная трава среди чувств. Наши здесь только чувства.

— Так вот почему меня тошнит от одной только мысли! — хохмил Ванглен.

— Думать противоестественно. Зачем думать? Думать — значит не понимать. А нам все и так понятно. Мы все понимаем от самого рождения. Мы от рождения знаем все. А когда все знаешь, очень трудно думать. Мучительно думать, когда понимаешь все. Сама мысль об этом невыносима.

— Ты думаешь? — рассмеялся Ванглен собственной шутке.

— Нет, я просто излагаю мысли, — сказал Ньен. — На самом деле мы не можем думать, потому что разум давно покинул нас. Беловолосый человек рассказывал мне, что когда-то люди были разумными. Они должны были думать, потому что не все понимали. Разум человека был ограничен. Но затем разум отделился от человека и получил неограниченные возможности. Став всемогущим, разум все понял. Он познал этот мир, и мир перестал быть ему интересен. Ведь невозможно понять одно и то же дважды. Тогда разум открыл для себя иные миры — или сотворил их, что одно и то же, — и ушел, чтобы творить и наслаждаться творчеством.

— Если разум оставил нас, то зачем он нас оставил? — все еще веселился Ванглен. — Зачем тогда мы?

— Невозможно жить, если все понимаешь. Разум все понял, и этот мир перестал для него существовать. Он превратился в чистое знание, в идеальную теорию, в полный набор данных. Обретя абсолютное знание и научившись думать и не ошибаться, разум утратил способность чувствовать: то есть видеть не то, что есть, а то, что кажется. Вместо этих чудных звезд и волшебного моря разум видит даже не сгустки праха, а сгустки пустоты — набор формул. Они изящны, но давно решены. А мы видим то, что кажется, — звезды и море. Этот мир создан, чтобы казаться. Потому-то он столь прекрасен. И этот мир существует лишь потому, что в нем есть мы — те, кто видит не то, что есть, а то, что кажется. Этот мир существует только потому, что мы не можем думать. Нельзя понять дважды, но чувствовать можно бесконечно.

— У меня такое чувство, что этот кувшин бесконечен, — заявил Ванглен, потягивая нектар.

— В общем, так оно и есть, — оживленно подхватил Ньен, его пьяные глаза странно бегали. — Его существование — замкнутый круг. Ты смотришь на него, потому что он существует. И даже если ты не смотришь на него, то он существует потому, что на него смотрит кто-то еще. И даже если никто на него не смотрит, то ты все равно знаешь, что он существует, потому что на него можно посмотреть. А теперь представь, что в мире не существует вообще никого, кто мог бы посмотреть на этот кувшин. Тогда этот кувшин перестает существовать. Он не существует, даже если существует. Этот рисунок на его боках становится рисунком лишь в твоем воображении. На самом деле это просто пятна, но для тебя это рисунок. Без тебя он — ничто, существуя — не существует. Увидеть в нем рисунок можешь только ты. И при этом ты создаешь его в своем воображении. Без тебя он, существуя, не существует. То же самое можно сказать и обо всем этом мире в целом. Для того чтобы все это существовало, нужен ты.

Лицо Ньена приобрело потешно-торжественное выражение. Венок сполз на затылок.

— Так все-таки этот кувшин есть или только кажется мне? — Ванглену было интересно, какой из неверных ответов выберет Ньен.

— Есть и казаться — это суть одно и то же, — продолжал вещать Ньен. — Есть этого мира вовсе не кажущееся. Казаться — основное свойство его есть. Этот мир есть для того, чтобы казаться. Но казаться для этого мира — это не значит казаться, но не быть. Казаться — это и есть его есть.

— Ну, это понятно, — хихикал Ванглен.

— А я перестал это понимать, поэтому стал думать, — разглагольствовал Ньен. — Этот кувшин есть, даже когда его нет. Если его разбить, то на том же столе и в том же доме, откуда ты притащил его, появится точно такой же. И даже не точно такой же, а именно он. И будет как новый.

— Как смешно ты говоришь, — веселился Ванглен. — Ты говоришь так, будто ты прочитал обо всем этом в книгах. Будто этот удивительный мир удивляет тебя.

— Этот мир таков потому, что о таком мире мечтали люди. Это не мир, а мечта. Он существует, и кажется, чтобы мы наслаждались им. Мы лишились разума, но в нас необыкновенно развилась сила чувствовать радость и счастье. Счастье — наша среда обитания. Заповедник счастья — вот что вокруг нас. Мы не люди. Мы — звери. Звери в заповеднике.

— Звери! — рыдал от смеха Ванглен. — Расскажи! Расскажи мне про зверей, Ньен! Расскажи так, будто я совсем ничего не знаю об этом.

— Когда-то человек жил среди зверей. Человек сам был зверем, и волосы у него росли по всему телу. Он мог сильно чувствовать, но это были такие чувства, что лучше было думать, чем чувствовать их. И человек стал думать. Так возник разум. Звери видели то, что есть вокруг них. Они видели, что солнце кружится над землей. А человек стал понимать, что ему это только кажется. Человек стал понимать, что он видит на самом деле. Это отличало человека от зверя. Это отличает человека от нас. Человек больше не мог жить среди зверей. Он покинул зверей и создал заповедники, где звери жили так, как будто в мире нет людей. Когда разум покинул нас, он поступил так же — создал заповедник, где мы живем так, будто нет разума.

— А зачем в заповеднике книги? — длил Ванглен пьяную болтовню.

— Книги остались с тех времен, когда человек уже чувствовал, но еще не научился пользоваться своими чувствами. Его чувства были неразвиты. Он ничего не мог просто почувствовать, просто вообразить, как ты — этот кувшин. Все, что он придумал, ему непременно надо было создавать. Буквально. Руками. Поэтому книги такие странные. Их природа двойственна. С одной стороны, они рукотворны. С другой, являются плодом воображения. Книги, слова вообще — это первая попытка разума отделиться от человека и получить неограниченные возможности. Книги и слова впервые стали думать вместо человека. Книги — воплощение чистого разума, но созданы человеком. Люди все поняли и перестали быть людьми. Люди исчезли как вид, в смысле — пропали из вида. Люди вымерли, а забытые книги застряли в этом мире. Они — на границе между явью и воображением, между чувством и разумом, между разумом и людьми, между людьми и нами, между тем, что есть, и тем, что кажется.

Ньен потянулся, разминая затекшую спину, поиграл бицепсами, покатал бугры мышц. Ванглен представил себе Ньена с книгой, и его вновь начал разбирать смех.

— Я видел книгу только один раз в жизни, — признался Ванглен.

— Беловолосый находил их почти в каждом доме. Он читал их, пытаясь заснуть. У него их были тысячи. Книги повсюду. Просто ты их не замечаешь. Ты слишком взволнован жизнью, чтобы замечать книги. Ты можешь целый день слушать, как ветер шумит в соснах, ты можешь различить каждую иголочку в их вершинах — и при этом ты не заметишь книгу даже под собственным носом. Мы так устроены, что замечаем лишь то, что волнует нас. Мы слишком взволнованы тем, что кажется, чтобы замечать то, что есть.

— А мы сами есть или только кажемся себе? — спросил Ванглен. Ему нравилось задавать вопросы, для которых не нужны никакие ответы.

— Какая разница? Какая разница, есть мы или кажемся? Есть и казаться — это одно и то же. Разве у тебя, когда ты был особенно счастлив, не возникало чувство нереальности происходящего? Будто ты — это не ты. И ты не можешь понять — ты есть или тебя нет. Ты есть — и тебя нет. Ты растворяешься в счастье. Ты — сгусток счастья, сгусток собственных чувств. И весь этот мир — просто запах цветка, который ты вдыхаешь, просто сон, который распускается в тебе, словно цветок, источающий запах. Будто кто-то вообразил и тебя, и весь этот мир вокруг. Быть может, это сделал я. А быть может — ты. Или кто-то другой, кто наслаждается счастьем быть нами. Кто-то умный и печальный. И именно поэтому мы красивы и счастливы. И нам не надо думать, потому что кто-то делает это вместо нас. Прямо сейчас.