Искатель. 2013. Выпуск №7 - Николай Буянов

— Ага, а вашего дядюшку зовут Березовский. Вообще-то я вас знаю. Вы художник, я виделагвас р этюдником.

— Скажете тоже, художник… — кашлянул Егор в кулак. — А вы сами? Вы ведь наверняка в консерватории учитесь, не меньше.

— Уже не учусь, — возразила она. — Пришлось уйти после третьего курса.

И вдруг спросила:

— Вы не торопитесь? Подождете меня? Я скоро.

Охота было спрашивать. Он готов был ждать ее до утра. Или до первого снега. Или до конца жизни — он бы и с места не тронулся…

…Как же было просто здорово идти с ней под руку — в никуда, без всякой конкретной цели, в некое путешествие по знакомому и незнакомому городу… Мимо строгого здания театра драмы с белыми колоннами, вдоль Лермонтовского сквера, где бронзовый поэт грустно взирал с постамента, сквозь сильно окультуренный парк с древним колесом обозрения и маленькой кафешкой, притаившейся в некоем подобии каменного грота…

Кафе называлось «Разбитая амфора». Внутри было тихо и почти пусто. С потолка свисали неяркие светильники в виде закопченных латунных плошек. Еле слышно тренькала музыка — будто кто-то лениво пощипывал струны у лютни. Они сели за столик у дальней стены, взяв мороженое в стеклянной вазочке, кофе и два бокала вина («Вино у нас фирменное, изготовленное по древнему рецепту Эллады, подается только в нашем заведении»).

— Напиток прекрасный, но коварный, — предупредил их официант. — Недаром греки разбавляли вино водой. И вам советую…

Они, однако, не удержались и глотнули неразбавленного.

Ее звали чудесным именем Мария. Машенька Беркутова. Мышонок — ласковое мамино-папино прозвище — не от серой шкурки, а просто от имени. Единственный ребенок в семье, в меру обласканный, к восьми годам уже имевший несколько дипломов за участие в скрипичных конкурсах.

Престижная музыкальная школа, училище, оконченное с медалью, поступление в консерваторию (тут маме с папой пришлось поднапрячься: талант талантом, но плату за обучение никто не отменял… Впрочем, они были людьми небедными). Однажды город посетил известный маэстро из Голландии, послушал «госпожу Марию», пришел в полнейший восторг и стал зазывать к себе на стажировку. Мария согласилась. Снова потребовались деньги — да такие, что родители схватились за голову. Однако — для любимого чада чего не пожалеешь. Стали собирать по друзьям-знакомым, безбожно влезая в долги. Собрали половину нужной суммы, когда погибла мама.

Глупо, нелепо, страшно — под колесами пьяного грузовика. «Ничего, — шептал папа на сыром промозглом кладбище, прижимая к себе дочку и слушая, как комЬя земли стучат о гроб. — Ничего, мышонок, мы выдержим. Надо только держаться вместе, слышишь? Мама бы этого хотела, ты ведь знаешь, как она тебя любила, мой мышонок, мой единственный, родной, любимый, папочка все сделает для тебя, нужно только держаться, только держаться…»

Он не удержался. Начал спиваться — тихо и незаметно, будто стесняясь. А через год так же тихо и незаметно ушел вслед за мамой — наверное, он ждал этого, даже просил Господа по ночам, когда дочка не слышала, чтобы отпустил его поскорее… И Маша осталась одна.

Сначала пришлось уйти из консерватории. Потом, чтобы расплатиться с долгами, — из квартиры перебраться в общежитие, к подруге по училищу Ляле Верховцевой. Пробовала податься в «челноки», гонять в ближнее зарубежье за шмотками, но однажды на вокзале кто-то увел сумки с товаром. То ли фартовый вор со стороны, то ли свои же «коллеги» по бизнесу. В линейном отделении только усмехнулись: «Вы-, девушка, знаете, сколько здесь крадут ежедневно? И у честных граждан, заметьте, не у всяких кровопийц вроде вас». — «Какая же я кровопийца, — робко возразила она. «Такая, такая. Лет десять назад ты бы у меня как миленькая огребла статью за спекуляцию. А теперь — будьте-нате, челноки, мать вашу…»

Она приподняла пустой бокал и посмотрела на Егора сквозь стекло.

— Вот так я и пришла к тому, с чего начинала. К игре на скрипке. В консерватории, правда, было потеплее, и публика другая… Зато в переходе акустика хорошая. И гаммами никто не мучает.

Она знакомо, летяще улыбнулась, а потом, снова став серьезной, попросила:

— Только не жалей меня, ладно? Не люблю этого.

— Бог мой, я и не жалею, — растерялся он. — То есть жалею, конечно, но… Я ведь и сам, в некотором роде…

Он окончательно сбился и нахмурился (хмель толкнулся в виски, но несильно, не так, как «паленка» вр времена оные… да он и забыл почти те времена). Хотел что-то сказать, но она накрыла его руку своей и тихо попросила:

— Поздно уже. Проводи меня, ладно?

…До общежития добрались уже в темноте. Оно располагалось на окраине города, в самом конце какого-то Богом забытого Ручейкового проезда, оказавшегося на поверку не проездом, а тупиком. Здание представляло собой вытянутую и изогнутую букву «П» с сильно обветшавшим фасадом. Разбитая асфальтовая дорожка вела к подъезду под узким козырьком. На старом кирпичном крыльце, между ступеньками, торчали головки одуванчиков.

— Вон там, справа, мое окошко, — сказала Мария.

Егор задрал голову и посмотрел. Окошко горело: уютный и нежный оранжевый свет просачивался из-за занавесок.

— Тебя кто-то ждет?

— Ляля Верховцева. Моя подруга по училищу, я тебе рассказывала…

Рассказывала… Да, в самом деле…

Мысли активно заплетались: «Эллада» и впрямь оказалась коварной штукой. Егор потряс головой, надеясь вернуть им стройность, но получил обратный эффект. И, отчего-то хмурясь, спросил:

— Может, пригласишь на кофе?

Мария чуть виновато покачала головой.

— Прости, Егорушка. У нас на входе вахтерша — очень уж строгая дама… В другой раз, хорошо?

— Ладно, — вздохнул он. И вдруг выпалил — ни к селу ни к городу: — Я тебе картину подарю. Хочешь?

— Картину? А про что она будет?

Он зажмурился.

— Про город. Старинный город, много-много черепичных крыш и флюгеров, с высоты птичьего полета. И парашют в небе.

Она улыбнулась и посмотрела на него. И Егор снова почувствовал смущение — как давеча, в их первую встречу. Эта девчонка, кажется, имела способность вводить его в ступор одним своим взглядом. Он неловко потоптался с ноги на ногу и буркнул:

— Ну, я пошел. Встретимся, да? На старом месте?

Она приподнялась на носочки, притянула его к себе и поцеловала в губы — крепко, до соленого привкуса.

Егор едва дождался утра, чтобы приступить к работе над картиной. Трудился он быстро и легко, подчиняясь нахлынувшему вдохновению. Приходил из училища, мыл руки, перехватывал что-нибудь на кухне, переодевался и шел к себе в комнату, к мольберту. Ему очень хотелось успеть к сроку — хотя кто ставил перед ним сроки? До Машиного дня рождения оставалось еще полгода, не говоря уж о Рождестве и Восьмом марта… И все равно не успел, потому что обнаружил в почтовом ящике военкоматовскую повестку.