За что любят Родину - Алексей Юрьевич Герман

с пожеланием творческих успехов, 7 октября 1968 г.», и мы распрощались.

«Ну съездили, чайку попили, развеялись, – тоже неплохо», – думал я, трясясь на рейсовом автобусе по дороге в Сокол.

После сентябрьского приказа министра обороны мой призывной год начал потихоньку убывать на родину. Мы попали как раз на перемену с трех лет службы на два, поэтому служить нам выпало два года с половиной. Нормальные ребята готовились на дембель: добывали «чешуху» – чистой шерсти гимнастерки и штаны. Особым шиком были пилотки «чш» – чистая шерсть – из темно-зеленого благородного материала. Выменивали и собирали себе на грудь знаки классности и просто значки, готовили дембельские фотоальбомы. Однако меня почему-то все это не увлекало.

Мой черед настал только в ноябре. Это значит – зимняя форма одежды. В кассе полка небольшой нашей группе отъезжающих выдали немного денег на дорожный прокорм. На крытой машине поехали прямо в аэропорт. Там сопровождающий раздал билеты – и прощай, остров!

Перелетели до Хабаровска на Ил-18, а там – кто куда, по своим направлениям. Я с двумя земляками – на рейс Ту-104 Хабаровск – Ташкент с посадками в Иркутске, Новосибирске, Алма-Ате.

В хабаровском аэропорту мелькнул элегантный лейтенант – Толя Рыжов. После военного училища он летел служить на Сахалин. Очень улыбчивый и жизнерадостный. Подумалось: «Жене с ним весело будет». Единственное, что смущало, – казалось, что он все время заглядывает тебе за спину. «Ну, будь здоров, ефрейтор». И разлетелись.

В Иркутске застряли на двое суток. Было холодно. Слонялись по аэропорту, спали где придется. Иногда везло устроиться на каменном подоконнике. Очень выручала солдатская шинель. В киосках с большим интересом разглядывал сувенирные наборы самоцветов и даже купил самую маленькую коробочку.

Новосибирский аэропорт Толмачево и Алма-Ату проскочили без особых задержек. Самолет был тот еще. Заходы на посадку просто изнуряли своей бесконечностью. Они стали серьезным испытанием для моей глупости. Ведь я до того всего один раз летал. А здесь сразу столько взлетов и посадок. Особенно муторной была посадка в Ташкенте. Ту-104 вовсю болтало в ноябрьской непогоде – то разворачивало чуть ли не боком, то подкидывало вверх или бросало вниз.

– Похоже, на одной турбине идем, – как можно спокойнее сообщил я соседке, озабоченно глядя в иллюминатор на почти машущие крылья лайнера.

Она сурово посмотрела на меня и отодвинулась. Со временем я понял почему… Ведь таких несдержанных болтунов и паникеров в боевых условиях запросто ставят к стенке.

Дочь командира

Ирина Левитес

(глава из повести «Мама, папа и китайцы»)

Папа прикончил военную академию. За это его повысили, и мы оказались за колючей проволокой. Посреди бескрайнего кукурузного поля спрятались казарма и четыре офицерских домика. В самом дальнем живут холостяки. Папа ходит их шугать, чтоб не пили водку и не водили баб. Интересно, откуда они их приводят? Наверное, из Кринычек. Далеко вести: целых двенадцать километров. У нас только офицерские жены (не считаются) и две телефонистки. Они никакие не бабы, а солдатки. Ходят в военной форме, но в юбках. Когда мама уезжает в Днепродзержинск по делам, телефонистка Люся варит нам с братиком картошку на примусе. Солдат Федя шугает Люсю. Выбрасывает картошку и варит нам другую. Потому что Люся – плохое слово. С ней не спит только ленивый. А кто у нас самый ленивый? Всем известно – братик.

Мы с мамой копаем огород, а он сачкует. Делает вид, будто ловит тарантулов. Они ядовитые и могут укусить, если бегать босиком. Братик тычет в норки прутиком. тарантул не дурак, его прутиком не выманишь. Надо к толстой нитке прилепить пластилиновый комочек и опустить в норку, тогда он лапками увязнет.

Вчера Шурик с Валеркой почти половину бутылки наловили. Братику лишь бы от работы отлынивать.

Копать тяжело. Я немного приспособилась. Ставлю лопату торчком и со всей силы прыгаю обеими ногами. Иногда получается вогнать ее глубоко в землю. Чернозем послушный как пластилин. Но мы мало вскопали. Если бы мама не прогнала солдат, давно бы закончили. Прибежала Роза ругаться:

– Ты чего выпендриваешься, драга? – «Драга» – значит «дорогая». У Розы часто незнакомые словечки проскакивают. Наверное, потому, что она молдаванка.

– Будешь тут до морковкина заговенья копаться.

– Ничего не выпендриваюсь, – мама разогнулась и потерла спину. – Просто неудобно как-то.

– Неудобно штаны через голову надевать. Роза отобрала у меня лопату и поплевала на ладошки. Раз! Целый пласт земли свалился набок, выпустив на свободу извивающихся дождевых червей. Два! Три! Мама ее прогонять не стала. Все равно день кончился. Солнце сползло в кукурузу, Роза убежала загонять кур, а то рассядутся под кустами, яиц не соберешь. Уходя, мы оглянулись. Сиротливые кучки земли скучали на краю нашего участка.

– Ма… Ну пусть солдаты помогут. Я уже замучилась. Все болит. И мозоли вон какие.

Мама взяла меня за плечо, крутнула к себе и, глядя в глаза, отрезала:

– Подло пользоваться чужой зависимостью.

– Ну все же пользуются…

– Все меня не волнуют. Заруби себе на носу: ты – дочь командира.

Наутро пришли – а огород весь вскопан. Роза притащила целый ящик рассады и всякие семена.

– Это что за безобразие? – спросила мама.

– Безобразие было вчера, драга, – Роза блеснула золотой улыбкой. – тоже мне, моду взяла – от бесплатной рабсилы отказываться.

– Чтоб больше этого не было!

– Слушаюсь, товарищ генерал! Сажать будем или как?

Мы посадили огурцы, помидоры, лук, укроп и неизвестно что. Вырастет – узнаем. только надо поливать как следует. Главное – не проворонить водовозку. Такую серую цистерну, приделанную к машине. Приезжает по утрам. Надо бегом натаскать воды в огромный алюминиевый бидон на веранде и в гигантскую железную бочку в огороде. Водовозкой рулит сержант Галиуллин. Называет меня шайтанкой за то, что езжу на лошади без седла. А где его взять?

Днем поливать нельзя. только рано утром, пока солнце сонное, и вечером, когда усталое. Утром приходим, а под каждым росточком уже влажное пятнышко.

– Уже успокой своих гномов, – возмутилась мама.

– Каких еще гномов? – не понял папа.

– Тех самых, что в огороде пашут. Не гарнизон, а колхоз «Дружба». ты зачем заставляешь солдат вкалывать?

– Я не заставлял. Честное слово. Разберусь.

– И разберись. А то я уже прямо Салтычиха. Стыд и позор!

– Вот я им хвоста накручу! – разозлился папа.

И накрутил. Даже пригрозил на губу посадить. Но каждое утро земля по-прежнему была мокрой, а бочка полна воды. Наверное, по ночам шел дождь, а мы его не слышали…

…Ночью шел дождь. Шелестел сквозь сон, прилежно отмывал от пыли листву, всхлипывал в лужах, потом развеселился и забарабанил по подоконнику. К утру угомонился. «Козлик», поднимая волны, приплыл прямо к подъезду. Я еле втиснулась на заднее сиденье – в воинскую часть кроме меня пригласили самодеятельный вокальный дуэт с гитарой в придачу. Правильно: выступать, так с музыкой. И певицы симпатичные: пухленькие, в ярких цветастых сарафанах, с роскошными гривами черных вьющихся волос. Общительные артистки всю дорогу щебетали. Выяснилось, что в свободное от гастролей время они работают воспитательницами в детском саду, а поют исключительно для души. А что еще делать? На этот риторический вопрос я ответить не успела, потому что мы приехали.

Нас ждали. В клуб набился весь личный состав, свободный от несения службы. Майор объявил, что у нас в гостях дорогие гости. И давайте поддержим их дружными аплодисментами. Под дружные аплодисменты на сцену вышел дуэт, а я за кулисами облегченно вздохнула: есть время собраться с мыслями. Не начнешь ведь с места в карьер рассказ читать. Надо что-нибудь умное придумать, пока «мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая в камыши»… Ах, какие чудесные голоса! Сильные, бархатные, завораживающие. Я перебирала листочки с текстами и сначала тихонько подпевала про цыганскую дочь, а потом и не заметила, как стала петь во весь голос. Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… нет, этот рассказ слишком скучный.

«Гори-гори, моя звезда, звезда любви заветная…» – а этот чересчур сухой, романтики не хватает. «Вот мчится тройка удалая…» – и этот никуда не годится, сплошное легкомыслие. «Он говорил мне: будь ты моею, и стану жить я, страстью сгорая…» – может, этот?

Дорогой длинною,