За что любят Родину - Алексей Юрьевич Герман

вытурили из училища? Скорее всего, по той же причине молчали и остальные курсанты. А может, рот на замке они держали еще и потому, что Сказкина в летной группе сильно не жаловали за «позвоночность», исключительность и заносчивость. Особенно Валерка Градов, тот его почти ненавидел. Стеной, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, и мертвым стоял перед ним Андрюха, мешая вскарабкаться на пьедестал неформального лидера.

В конце разбора авиакатастрофы командующий поднял несколько курсантов, зачитав их фамилии по листку, разнес в пух и прах за халатную летную подготовку и приказал начальнику училища «наложить на бездельников дисциплинарное взыскание своей властью». В список штрафников угодил и Витамин.

После этого нас, курсантов, выпроводили из клуба, а командующий и члены комиссии еще с полчаса оставались там с офицерами. О чем был продолжившийся разговор, мы догадывались: все на ту же тему.

Полетов не проводили еще неделю. Наконец на утреннем разводе в понедельник выстроили весь учебный полк. Начальник штаба училища зачитал приказ о наказании тех курсантов, которых в клубе поднимал командующий. Всем им вкатили по строгому выговору. По курсировавшим слухам, были наказаны также и все офицеры, имевшие непосредственное отношение к летному обучению Андрюхи.

Вот и оправдалась издевательско-глумливая поговорка, ходившая в кулуарах меж летчиками-инструкторами: «Разобьется курсант – мне выговор, ему – цветы» (на могилу).

После авиакатастрофы курсантский состав по приказу начальника училища сдавал многочисленные дополнительные зачеты и проверялся, что называется, по всем показателям. Мы повторно изучили всю летную документацию, и, наконец, нас осторожно, от простого к сложному, страхуясь и перестраховываясь, начали допускать к полетам.

Сначала выполнялась дополнительная вывозная программа (полеты вместе с инструктором), и только после нее уже приступили к одиночным полетам в зоне – на простой и сложный пилотаж, по маршруту и в составе пары. А все эти дни, как и раньше, во время зубрежки летной теории, меня не покидала неотвязная мысль: точно ли пошел на свой опрометчивый «штопор» Андрюха, желая эдаким макаром в очередной раз доказать свое превосходство и самоуверенно полагаясь в большей мере не на знания и опыт, а на судьбу, которая действительно написана на небесах?

«Неужели на этом свете так оно и есть: каждому – свое?» – думал и раздумывал я.

И крепла, крепла во мне мысль: к самостоятельному исполнению одной из самых сложных фигур высшего пилотажа Сказкин ни теоретически, ни практически не был готов. Небо же – прописная истина – ошибок не прощает!

А жизнь в военном училище постепенно налаживала обычный ритм. Только курсанты нашей летной группы – свидетели памятного спора – продолжали коситься на меня, и в том, я уверен, не последнюю роль играл Валерка градов. Правда, один из них – но не тот, что передавал мне листочек-шпаргалку, а который после обещания Сказкина сделать «штопор» предупреждал Андрюху, что его могут выгнать из военного вуза, – подошел ко мне вечером и сказал:

– Слушай, не казнись чересчур. Все мы, кто тогда там был, одинаково виноваты.

На что я довольно грубо ответил:

– Ну, вот иди и скажи об этом Градову. А еще лучше – начальнику училища.

Сокурсник непонимающе посмотрел на меня и предостерег:

– Не буди лиха, пока тихо.

А я, признаться, со дня на день ожидал, что кто-то да и не выдержит распирающей его тайны, где-то обмолвится словом о роковом споре, слово пойдет гулять по летной группе, потом по соседним и в конечном итоге неминуемо доберется до офицерских ушей. И тогда…

Пока же, из страха быть отчисленными из училища, молчали все свидетели пари. И я тоже.

Первым в эскадрилье пройдя вывозную дополнительную программу, я приступил к одиночным самостоятельным полетам в зоне. Через несколько дней меня уже допустили к сложному пилотажу, в то время как другие курсанты (и в их числе Витамин и Валерка Градов – да-да, который после Андрюхиной смерти однозначно стал бояться полетов) еще носились по маршруту и бесконечным кругам.

И вот, незадолго до каникулярного отпуска, второго октября, с утра, когда солнце еще только высветило на горизонте синеющие горы, подернутые белесой дымкой, мне на полетах первой смены досталась та самая проклятая четвертая зона, под которой разбился Андрюха. Впрочем, на деле эта зона ничем и не отличалась от всех других.

Под ней проходил один из маршрутов, и, бывало, когда курсант выполнял задание в зоне, а второй приближался к ней заданным курсом на более низкой высоте, в эфир летела команда руководителя полетов: «Такому-то ниже 2500 не снижаться, под вами такой-то».

Левым разворотом я занял зону и доложил в микрофон:

– 7-51-й четвертую занял, 3500, задание.

– 7-51-й, выполняйте, – раздался в наушниках голос руководителя полетов.

Далеко внизу, под крылом «элки», были разбросаны неправильные многоугольники свежевспаханных черноземных полей. Медно-золотистые кроны защитной лесополосы длинной прямой линией разрезали поля. Кирпично-красные, а больше серые шиферные крыши домов, казавшихся сверху игрушечными, виднелись в стороне, за пашнями. А на сходящемся горизонте аквамариновые, просвечивающиеся сквозь дымку, важно высились горы. И меня больно кольнула мысль: всего этого больше никогда не увидит Андрюха, и даже его могилу – настоящую, а не ту, на родине, куда опустили цинковый гроб с лоскутом кожи и толикой спекшейся почвы, – теперь уж и не найти в этом черном вспаханном поле: «Его зарыли в шар земной».

И это – наш всеобщий и неизбежный жизненный итог.

В наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7-38-й.

Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пушку.

«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?».

И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до семидесяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь слабо дрожала на отметке «300».

Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировал и крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, быстро потерял всякую ориентировку. Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем слились в разноцветное месиво вокруг меня – как на плохой дискотеке.

Жестко ткнувшись затылком о заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре».

«РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ… – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть… Левую педаль отжать до упора… Ручку управления в нейтраль… Готово… Ну же, давай! Сейчас, сейчас… Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление? Катапультироваться, пока есть время? Нет, угроблю самолет! Или иначе угроблюсь сам! Катапультироваться? Ну, нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее и на страшной скорости!»

Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и Андрюха в свои последние секунды жизни. Обруч не размыкаемого круга, в котором бушует не в силах вырваться за его пределы жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу. Но он готов лопнуть ежесекундно, внезапно. Он сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»

Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось… Замедлилось вращение! Еще, еще…

«Так, – уже гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное