Кому на Руси жить хорошо (сборник) - Николай Некрасов

И волны грядой подступали,

От них я спешила назад убежать,

А волны меня настигали!..

И Пушкин смотрел… и смеялся, что я

Ботинки мои промочила.

«Молчите! идет гувернантка моя!» —

Сказала я строго. (Я скрыла,

Что ноги промокли)… Потом я прочла

В «Онегине» чудные строки.

Я вспыхнула вся – я довольна была…

Теперь я стара, так далеки

Те красные дни! Я не буду скрывать,

Что Пушкин в то время казался

Влюбленным в меня… но, по правде сказать,

В кого он тогда не влюблялся!

Но, думаю, он не любил никого

Тогда, кроме музы: едва ли

Не больше любви занимали его

Волненья ее и печали…

Юрзуф живописен: в роскошных садах

Долины его потонули,

У ног его море, вдали Аю-Даг…

Татарские хижины льнули

К подножию скал; виноград выбегал

На кручу лозой отягченной,

И тополь местами недвижно стоял

Зеленой и стройной колонной.

Мы заняли дом под нависшей скалой,

Поэт наверху приютился,

Он нам говорил, что доволен судьбой,

Что в море и горы влюбился.

Прогулки его продолжались по дням

И были всегда одиноки,

Он у́ моря часто бродил по ночам.

По-английски брал он уроки

У Лены, сестры моей: Байрон тогда

Его занимал чрезвычайно.

Случалось сестре перевесть иногда

Из Байрона что-нибудь – тайно;

Она мне читала попытки свои,

А после рвала и бросала,

Но Пушкину кто-то сказал из семьи,

Что Лена стихи сочиняла:

Поэт подобрал лоскутки под окном

И вывел всё дело на сцену.

Хваля переводы, он долго потом

Конфузил несчастную Лену…

Окончив занятья, спускался он вниз

И с нами делился досугом;

У самой террасы стоял кипарис,

Поэт называл его другом,

Под ним заставал его часто рассвет,

Он с ним, уезжая, прощался…

И мне говорили, что Пушкина след

В туземной легенде остался:

«К поэту летал соловей по ночам,

Как в небо луна выплывала,

И вместе с поэтом он пел – и, певцам

Внимая, природа смолкала!

Потом соловей – повествует народ —

Летал сюда каждое лето:

И свищет, и плачет, и словно зовет

К забытому другу поэта!

Но умер поэт – прилетать перестал

Пернатый певец… Полный горя,

С тех пор кипарис сиротою стоял,

Внимая лишь ропоту моря…»

Но Пушкин надолго прославил его:

Туристы его навещают,

Садятся под ним и на память с него

Душистые ветки срывают…

Печальна была наша встреча. Поэт

Подавлен был истинным горем.

Припомнил он игры ребяческих лет

В далеком Юрзуфе, над морем.

Покинув привычный насмешливый тон,

С любовью, с тоской бесконечной,

С участием брата напутствовал он

Подругу той жизни беспечной!

Со мной он по комнате долго ходил,

Судьбой озабочен моею,

Я помню, родные, что он говорил,

Да так передать не сумею:

«Идите, идите! Вы сильны душой,

Вы смелым терпеньем богаты,

Пусть мирно свершится ваш путь роковой,

Пусть вас не смущают утраты!

Поверьте, душевной такой чистоты

Не стоит сей свет ненавистный!

Блажен, кто меняет его суеты

На подвиг любви бескорыстной!

Что свет? опостылевший всем маскарад!

В нем сердце черствеет и дремлет,

В нем царствует вечный, рассчитанный хлад

И пылкую правду объемлет…

Вражда умирится влияньем годов,

Пред временем рухнет преграда,

И вам возвратятся пенаты отцов

И сени домашнего сада!

Целебно вольется в усталую грудь

Долины наследственной сладость,

Вы гордо оглянете пройденный путь

И снова узнаете радость.

Да, верю! не долго вам горе терпеть,

Гнев царский не будет же вечным…

Но если придется в степи умереть,

Помянут вас словом сердечным:

Пленителен образ отважной жены,

Явившей душевную силу

И в снежных пустынях суровой страны

Сокрывшейся рано в могилу!

Умрете, но ваших страданий рассказ

Поймется живыми сердцами,

И за полночь правнуки ваши о вас

Беседы не кончат с друзьями.

Они им покажут, вздохнув от души,

Черты незабвенные ваши,

И в память прабабки, погибшей в глуши,

Осушатся полные чаши!..

Пускай долговечнее мрамор могил,

Чем крест деревянный в пустыне,

Но мир Долгорукой еще не забыл,

А Бирона нет и в помине.

Но что я?.. Дай Бог вам здоровья и сил!

А там и увидеться можно:

Мне царь «Пугачева» писать поручил,

Пугач меня мучит безбожно,

Расправиться с ним я на славу хочу,

Мне быть на Урале придется.

Поеду весной, поскорей захвачу,

Что путного там соберется,

Да к вам и махну, переехав Урал…»

Поэт написал «Пугачева»,

Но в дальние наши снега не попал.

Как мог он сдержать это слово?

Я слушала музыку, грусти полна,

Я пению жадно внимала;

Сама я не пела, – была я больна,

Я только других умоляла:

«Подумайте: я уезжаю с зарей…

О, пойте же, пойте! играйте!..

Ни музыки я не услышу такой,

Ни песни… Наслушаться дайте!..»

И чудные звуки лились без конца!

Торжественной песней прощальной

Окончился вечер, – не помню лица

Без грусти, без думы печальной!

Черты неподвижных, суровых старух

Утратили холод надменный,

И взор, что, казалось, навеки потух,

Светился слезой умиленной…

Артисты старались себя превзойти,

Не знаю я песни прелестней

Той песни-молитвы о добром пути,

Той благословляющей песни…

О, как вдохновенно играли они!

Как пели!.. и плакали сами…

И каждый сказал мне: «Господь вас храни!»

Прощаясь со мной со слезами…

Глава 5

Морозно. Дорога бела и гладка,

Ни тучки на всем небосклоне…

Обмерзли усы, борода ямщика,

Дрожит он в своем балахоне.

Спина его, плечи и шапка в снегу,

Хрипит он, коней понукая,

И кашляют кони его на бегу,

Глубоко и трудно вздыхая…

Обычные виды: былая краса

Пустынного русского края,

Угрюмо шумят строевые леса,

Гигантские тени бросая;

Равнины покрыты алмазным ковром,

Деревни в снегу потонули,

Мелькнул на пригорке помещичий дом,

Церковные главы блеснули…

Обычные встречи: обоз без конца,

Толпа богомолок старушек,

Гремящая почта, фигура купца

На груде перин и подушек;

Казенная фура! с десяток подвод:

Навалены ружья и ранцы.

Солдатики! Жидкий, безусый народ,

Должно быть, еще новобранцы;

Сынков провожают отцы-мужики

Да матери, сестры и жены.

«Уводят, уводят сердечных в полки!» —

Доносятся горькие стоны…

Подняв кулаки над спиной ямщика,

Неистово мчится фельдъегерь.

На самой дороге догнав русака,

Усатый помещичий егерь

Махнул через ров на проворном коне,

Добычу у псов отбивает.

Со всей своей свитой стоит в стороне

Помещик – борзых подзывает…

Обычные сцены: на станциях ад —

Ругаются, спорят, толкутся.

«Ну, трогай!» Из окон ребята глядят,

Попы у харчевни дерутся;

У кузницы бьется лошадка в станке,

Выходит весь сажей покрытый

Кузнец с раскаленной подковой в руке:

«Эй, парень, держи ей копыты!..»

В Казани я сделала первый привал,

На жестком диване уснула;

Из окон гостиницы видела бал

И, каюсь, глубоко вздохнула!

Я вспомнила: час или два с небольшим

Осталось до Нового года.

«Счастливые люди! как весело им!

У них и покой, и свобода,

Танцуют, смеются!.. а мне не знавать

Веселья… я еду на муки!..»

Не надо бы мыслей таких допускать,

Да молодость, молодость, внуки!

Здесь снова пугали меня Трубецкой,

Что будто ее воротили:

«Но я не боюсь – позволенье со мной!»

Часы уже десять пробили.

Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?»

– «Княгиня, вам лучше дождаться

Рассвета, – заметил смотритель-старик. —

Метель начала подыматься!»

– «Ах! то ли придется еще испытать!

Поеду. Скорей, ради Бога!..»

Звенит колокольчик, ни зги не видать,

Что дальше, то хуже дорога,

Поталкивать начало сильно в бока,

Какими-то едем грядами,

Не вижу я даже спины ямщика:

Бугор намело между нами.

Чуть-чуть не упала кибитка моя,

Шарахнулась тройка и стала.

Ямщик мой заохал: «Докладывал я:

Пождать бы! дорога пропала!..»

Послала дорогу искать ямщика,

Кибитку рогожей закрыла,

Подумала: верно, уж полночь близка,

Пружинку часов подавила:

Двенадцать ударило! Кончился год,

И новый успел народиться!

Откинув циновку, гляжу я вперед —

По-прежнему вьюга крутится.

Какое ей дело до наших скорбей,

До нашего нового года?

И я равнодушна к тревоге твоей

И к стонам твоим, непогода!

Своя у меня роковая тоска,

И с ней я борюсь одиноко…

Поздравила я моего ямщика.

«Зимовка тут есть недалеко, —

Сказал он, – рассвета дождемся мы в ней!»

Подъехали мы, разбудили

Каких-то убогих лесных сторожей,

Их дымную печь затопили.

Рассказывал ужасы житель лесной,