Бретонская роза - Генрих Лаубе

– Кто здесь из моих ученых господ? Вернулся ли канцлер Бюде?

– Канцлер приехал сегодня и к услугам вашего величества.

– Отлично!.. Позови его к ужину. Кто еще в Блуа?

– Господин епископ Тюлля и Макона, затем господин Дюшатель; он приехал с вашим величеством!

– Разумеется, и они должны быть.

– Здесь еще скульптор Жюет, живописец Жан Кузен. Эти господа уезжают завтра в Париж вместе с господином Приматисом, который собирается в Фонтенбло.

– Приматис еще не уехал! Очень рад… Еще кто?

– Господин Ласкарис, господин Маро…

– Маро мне не нужен: я не расположен смеяться сегодня. Впрочем нет, пусть и он придет! Но прежде всего, позови ко мне господина Дюпра.

С этими словами король взял со стола бумаги и стал внимательно разглядывать их. Одной из особенностей Франциска было искусство объять сразу всякое дело и быть вечно занятым, хотя, разумеется, не одними государственными делами. Он или учился и занимался чем-нибудь, разговаривал, или предавался наслаждению. Это было потребностью его природы. И потому он любил окружать себя учеными или художниками и, никогда не расставаясь с ними, даже брал их с собой на охоту. Они же были его любимыми собеседниками за столом. Франциск называл их общим именем мои ученые. У него перебывало их огромное количество, и каждого вновь прибывшего он до тех пор расспрашивал и выжимал из него соки, пока не приходил к убеждению, что тот уже не сообщит ему ничего нового. В этом отношении король особенно ценил Дюшателя, который был у него долго чтецом, и говорил, что Дюшатель единственный человек, знания которого он не мог исчерпать в два года. Тем не менее, Франциск тратил иногда целые дни на свои сердечные привязанности, но не считал это время потерянным. «Разве я не живу полной жизнью, когда наслаждаюсь! – говорил он. – Все остальное должно способствовать этому; чем я ученее и чем больше буду знать, тем больше у меня будет средств к наслаждению и тем лучше я сохраню душевное и телесное здоровье, это неизбежное условие всякого наслаждения».

Для окружающих частые сношения с королем не были особенно легки и приятны. Он требовал, чтобы другие так же быстро и живо воспринимали впечатления, как и он сам, не выносил неопределенных ответов и полуправды и относился с презрительным равнодушием ко всему, что не соответствовало его вкусу. Вследствие этого у короля были частые столкновения с Жаном Кузеном, знаменитым французским художником, архитектором и геометром, который по разнообразию своих талантов не уступал гениальному Приматису. Последний имел над ним только преимущество в скульптуре и отличался более тонким вкусом. Кузен от живописи на стекле перешел к масляным краскам и в своих изображениях придерживался Микеланджело. Король находил фигуры и лица на картинах Кузена чудовищными и превозносил до небес Рафаэля.

– Человек представляет собою величайшее художественное произведение, – говорил король живописцу, – ты не должен позволять себе тут никакой утрировки.

Кузен рисовал тогда последний суд в Венсенне и считал себя оскорбленным, что король посещает его реже, чем других живописцев.

– Зачем рисуешь ты мне такие адские рожи? – сказал ему по этому поводу Франциск. – Они неприятно действуют на мою фантазию, вместо того чтобы освежать ее.

Вошел Дюпра с низким поклоном. Король взглянул на него и, окончив чтение бумаг, сказал:

– Твой доклад о заговоре ясно составлен, Дюпра, и принятые тобой меры, чтобы изловить преступников, вполне целесообразны. Благодарю тебя… Я не предполагал, что на свете существует такая глубокая испорченность! Всего досаднее, что эти негодяи отнимают у нас время и отвлекают от более важных дел. Но я не буду церемониться с ними и навсегда отобью охоту к подобным проделкам. Все те, которые окажутся виновными в государственной измене, умрут постыдной смертью. Они у тебя здесь, в Блуа?

– Они к услугам вашего величества. Но я осмелюсь доложить вам, что двум из них – Матиньону и Аргужу, которые собственно и открыли здесь заговор, я обещал помилование именем короля, чтобы побудить их к полному признанию.

– Ты мог обещать, но мое дело помиловать их или нет. Кто третий?

– Дворянин, по имени Жан Пуатье, – ему не дано никакого обещания… Вашему величеству известно, что я не отличаюсь мягкосердечием, но ввиду будущего…

– В будущем никто не решится на что-нибудь подобное, когда увидит горькие последствия этого.

– Не найдет ли ваше величество более удобным передать это дело парламенту, сообразно обычаям страны, чтобы избавить себя от нареканий и какой бы то ни было ответственности?

– Не для того ли парламент затянул дело и отнял у него всякое значение? До сих пор я встречал только препятствия со стороны парламента. Нужно приучить Францию к тому, что король решает дела, а не парламент.

– Но и после решения парламента за вашим величеством остается право окончательного приговора над преступниками. Я заранее могу сказать, что в этом случае, как и во многих других, парламент не отступит от желаний короля, тем более что здесь идет речь о государственной измене.

– Я хочу немедленного решения этого дела.

– Я постараюсь по мере сил ускорить его и уверен, что доверие, которое вы теперь окажете парламенту, принесет свои плоды в будущем.

– Надеюсь, ты не забыл приказ, отданный мной в Лионе, чтобы сюда явились важнейшие сеньоры Нормандии и Бретони?

– Большинство их уже прибыло в Блуа. Если бы только вашим величеством придумана была подходящая форма для выговора, который вы намереваетесь им сделать, ввиду незначительного числа виновных в этих провинциях…

– Не беспокойся о форме. Для короля не существует никаких форм. До свидания.

Канцлер принужден был удалиться. Несмотря на его неусыпные старания, ему никак не удавалось встать в доверительные отношения с королем. Он делал все для достижения этой цели, подыскивал подходящие законы и формы, стараясь истолковать их в пользу короля, но все было напрасно. Этим он заслужил только расположение герцогини Луизы, которая советовалась с ним во всех делах, между тем как Франциск неизменно обращался с ним, как с членом ненавистной ему оппозиции в парламенте, которая то здесь, то там сдерживала его деспотические стремления. Король знал, что Дюпра вовсе не принадлежал к оппозиции, но не хотел показать этого, быть может, потому, что его тяготила благодарность к этому человеку, которого он презирал. Хотя Франциск не особенно ценил независимость и честность и как равнодушный эгоист не старался изучать людей, но если у него был малейший повод не доверять кому-нибудь из своих слуг, то он обращался с ним самым холодным и унизительным способом. Благодаря своему гордому обхождению и величественной наружности, Франциск невольно импонировал французам, как никто из их бывших и последующих королей, кроме Людовика XIV. Но то наружное величие, которое у Людовика являлось отчасти результатом известных принципов, у Франциска было прямым следствием его беспечной и эгоистической натуры.

– Эй! Кто там? – крикнул неожиданно король, когда канцлер вышел из комнаты. – Господин канцлер! Вернитесь на минуту. Скажите, кстати, сеньорам Бретони и Нормандии, чтобы они немедленно собрались в церкви и ждали там моего приказа! Пусть им пока прочитают мессу!

По знаку короля слуга отворил дверь в только что построенный флигель замка, где среди четырехугольной, ярко освещенной залы стоял накрытый стол и где уже собрались приглашенные гости – ученые и художники. Король вошел и, не глядя на них, сделал жест рукой вместо поклона. Глаза его внимательно разглядывали потолок и стены, которые, по-видимому, были только что окончены, так как краски казались совершенно свежими.

– Ты здесь, Приматис? – спросил король, не сводя глаз со стен и потолка.

– Что угодно вашему величеству? – сказал, подходя к королю, хорошо сложенный человек с благородным выражением лица и красивой бородой.

Франциск, все еще занятый осмотром стен, подал руку художнику с сияющим лицом.

– Ты опять мастерски исполнил свое дело! Знаешь ли, что говорят про нас олухи? Будто мы проводим в искусстве антихристианскую чувственность и что сирены и фавны на карнизах и украшениях чересчур языческие!

– Разве искусство, – возразил Приматис на ломаном французском языке, – не изображается в виде божества в чувственных формах!

– Разумеется! – заметил король. – Ты прав как всегда!

– Если мы опять ввели полноту и пластичность формы в постройках и живописи, – продолжал Приматис, – и отбросили вытянутые узкие линии средневекового искусства, то это и составляет со времен Брунеллески сущность стиля ренессанс. Ваше величество, вероятно, изволили заметить на плане новой церкви Святого Петра, что в этом удивительном произведении Браманте Урбино везде преобладают закругленные линии и языческая пластика; купол греческого Пантеона должен увенчать здание.