Магия тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь время - Флориан Иллиес

слишком сложно, ему чужды такие окольные пути, но он восхищается тем, что может разглядеть у себя внутри этот странный, трогательный Фридрих. Чаще всего там видна луна, ведь каждый второй пейзаж Фридриха – ночной, и ночной свет вечно где-то отражается – в Балтийском море, в Эльбе или в каком-то саксонском пруду. Люди обычно надеются после смерти попасть на небо. А Фридрих, как он сам шутит, окажется скорее на Луне.

«А что, если всё-таки попробовать и солнце?» – подначивает его Даль. В сутках-то двадцать четыре часа, а луна властвует только ночью. Фридрих улыбается. «Да, знаю», – отвечает он. Но ничего не поделаешь. Он любит темноту, только она дарит ему утешение. Сумерки – самое прекрасное время дня, в них уже или еще есть душевное тепло темноты, и как же здорово, что сумерки случаются по два раза на дню. Фридрих зовет с собой на прогулку, которую совершает каждый вечер, когда солнце наконец-то уходит спать. Даль соглашается. Они спускаются по лестнице и долго идут вдоль Эльбы, бесшумно текущей им навстречу. На берегу рыбаки привязывают свои лодки и разжигают костры, чтобы согреться и пожарить рыбу. Но Фридрих и Даль не мерзнут, они оба с Севера, им нравится этот странный ветер, что всегда дует у Эльбы и заставляет так красиво шуметь высокие тополя. В какой-то момент из-за холмов за Нойштадтом[28] показывается луна, узкий серп, светлый и нежный, и Фридрих сразу замолкает в благоговении.

Даль предпринимает еще одну попытку и рассказывает, что в Италии по ночам тоже светит луна. Да-да, на юге тоже есть тени, а иногда случаются прохладные ночи. Но Фридрих только отмахивается. «Ну зачем мне туда?» – спрашивает он Даля. Тот снова начинает рассказывать об огне Везувия, о неповторимом кристально чистом свете. Но Фридрих остается равнодушным. Своему другу Лунду, который тоже пытался заманить его в Италию, он как-то написал, что не может решиться на такое, потому что потом не захочет возвращаться с Юга. Не знаю, поверил ли друг. Это была явная отговорка. Классическая отговорка протестанта. А на самом деле он просто боится. Италия слишком далеко от него, его пугают жара и вечно сияющее солнце. Ах, как же он любит писать пейзажи в лунном свете у себя в прохладной дрезденской комнате, кутаясь в шубу, писать с утра до вечера. И только в сумерках выходит за порог. Он чует, что яркий южный свет выведет его из равновесия, как лишняя бутылка сладкого вина. И Даль вдруг осознает, что только мучает своего соседа, заманивая его в Италию. Нужно идти другим путем. Однажды, во время совместной прогулки у Эльбы, он рисует Фридриха в пальто и цилиндре, разумеется, со спины, в его собственной манере. А потом Даль переносит эту фигуру на свою картину «Извержение Везувия» 1826 года и ставит на край кратера. Так и стоит там с тех пор маленькая фигурка Фридриха и смотрит на огненное жерло разъяренного Везувия. Он сложил руки за спиной, будто глядит на милый камин, а рядом Даль нарисовал себя. Двое, созерцающие магму. А чтобы Фридрих действительно хорошо себя чувствовал в Италии, Даль по-дружески устроил его восхождение на Везувий ночью.

* * *

В октябре 1800 года Каспар Давид Фридрих пишет в письме к своему датскому другу Лунду, что обе красавицы, хозяйкины дочки, до сих пор вспоминают датчанина: «Как же часто эти мамзели вздыхают, ах, вот были славные деньки, когда господин Лунд жил здесь». Далее Фридрих рассказывает о легендарном trio infernale, как раз приехавшем в Дрезден: Вильям Гамильтон, леди Гамильтон и лорд Нельсон. Лихая тройка возвращается из Неаполя домой в Англию, через всю Европу. Гамильтон вообще-то приехал на юг Италии в качестве английского посла, но там на месте он стал послом Везувия и Помпеи, первым предпринял попытки научного изучения Везувия; Сьюзен Сонтаг писала о нем как о Vulcano Lover. В возрасте шестидесяти одного года он женился на двадцатишестилетней танцовщице Эмме Лайон, бывшей любовнице своего племянника; а сейчас у нее любовь с одноруким и одноглазым лордом Нельсоном, английским военным героем. Когда они были в Вене, Йозеф Гайдн экспромтом сочинил Нельсону хвалебную песнь[29], тот садится за рояль, а леди Гамильтон поет в одном из своих прозрачных платьев. Супруг с вымученной улыбкой сидит в первом ряду. А вот дрезденскому двору чужды такие аморальные затеи, на прием позвали только господ, без леди. Трио не очень сильно переживает по этому поводу и отправится дальше, вниз по Эльбе. Они останавливаются в «парковом королевстве» Вёрлиц у князя Франца и с удивлением осматривают крошечный Везувий, построенный в парке и способный по нажатию кнопки извергать для высоких гостей огонь[30].

* * *

Двое, созерцающие огонь: Фридрих водит своего друга-художника Георга Керстинга по Нойбранденбургу, городу своих родителей и их родителей, и показывает ему кузницу семьи Бехли на Баштюберштрассе, где выросла его мать. Они наблюдают за тем, как там куют раскаленное железо. Керстинг как раз собирается в Копенгаген, чтобы изучать там живопись, как Фридрих, он делает наброски кузницы, а годы спустя пишет картину по этим наброскам. В 1809 году Керстинг представит картину с изображением кузницы деда Фридриха на выставке в копенгагенской академии. Огонь бросает алые блики на лица членов семьи. Это была, наверное, хорошая картина, Керстинг получает за нее медаль. В 1810 году, уже вернувшись в Нойбранденбург, он дарит картину семье Бехли, и она более столетия украшает гостиную в их доме. Потом Керстинг вместе с Фридрихом уезжает в Дрезден и там пишет его в интерьере мастерской, благодаря чему мы имеем прекрасное представление об этом помещении.

* * *

Фридрих всякий раз страдает, когда садится писать письмо жене Лине – ну о чем же, ради Бога, рассказать ей? Ничего ведь не происходит. Утром он встает, потом рисует, потом ложится спать. Еще прогулка в сумерках, «часы вечернего покоя на пустых дорожках». Так проходят дни. Один за другим. Но он знает, что жене нужны вести от него, пока она гостит у друзей. Как бы он ни млел от своего первенца, очаровательной Эммы, у него не получается спокойно рисовать дерево, когда она пищит рядом. Не говоря уже о небе. Лина чувствует это и поэтому решает этим летом 1822 года уехать на несколько недель с ребенком и всем скарбом в деревенский дом Керстинга, друга-художника. И вот благодарный Фридрих пишет ей: «Повсюду тишина – тишина – тишина». А если, мол, описывать то, что