Магия тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь время - Флориан Иллиес

за несколько франков то ли два, то ли три маленьких пейзажа, выставленных на улице, у входа. Один из них так нравится его маме, что она вешает его у себя в гостиной в Зелигенштадте, рядом с фотографиями со своей конфирмации и с серебряной свадьбы. Спустя много лет ее сыну в руки попадает альбом Дрезденской картинной галереи. Листая альбом, он вдруг обнаруживает что-то очень похожее на картинку, которую он подарил маме. Под картиной подпись: «Каспар Давид Фридрих: „Большой заповедник“, 1835». А что, если в гостиной у мамы висит та самая картина, только меньшего формата? Невозможно, думает он, нигде в литературе не упоминается вторая версия или эскиз этой работы. Тем не менее он снимает картину со стены и едет в Дрезден, чтобы сравнить с картиной в музее. Всеобщая ажитация – и в музее, и в душе коллекционера. От всех буквально искры летят. Сходство впечатляет. У других работ Фридриха нет никаких предварительных эскизов, но в данном случае он, кажется, сделал исключение, на большой картине Фридрих добавил только лодку в центре. «Сынок, если хочешь, продавай, я повешу себе что-нибудь другое», – сказала мама – по словам коллекционера, который уже и сам достиг почтенного возраста, но для мамы ты всегда сынок. И он продает. На деньги, которые заплатил ему лондонский арт-дилер, он строит дом в Зелигенштадте. На цоколе здания он устанавливает табличку с надписью готическим шрифтом: DOMUS CASPAR DAVID FRIEDRICH. Далее этот этюд маслом «Большого заповедника» продают в Нью-Йорк, гораздо дороже, за миллионы. Расстраивается ли он? «Ни капли, – отвечает он спокойно и благодарно, добавляя на гессенском диалекте: – Что было, то прошло».

Новый владелец, некий банкир, ставший миллиардером на торговле деривативами и опционами, хочет предоставить картину для выставки, но не может найти ее в своей обширной квартире. А потом, зимой, когда в Нью-Йорке вдруг начинается сильный снегопад, он ищет свое зимнее пальто и находит маленький «Большой заповедник» Каспара Давида Фридриха в темной глубине шкафа. Его поставила туда домработница. Он мешался ей при уборке в большом заповеднике, то есть на кухне.

* * *

«Сегодня на небе какое-то странное мерцание», – думает Фридрих, шагая, как и каждый вечер, по мосту Каролы на другой берег Эльбы. – Может быть, я слишком много выпил?» Как будто всевышний сегодня немного переборщил с торжественным вечерним освещением: покрытое облаками небо над Дрезденом пылает фантастическими оттенками красного, да и желтый тут – не тот мягкий желтый, который Фридрих знает и любит по вечернему небу своей новой родины, когда солнце почти закатывается за Эльбу, нет, желтый вот уже несколько дней кричит – смотрите, я яркий, как рапсовое поле. Фридрих трет глаза, но на небесах всё то же буйство красок. И все краски борются с облаками. «Наверное, надо попробовать написать это, ведь я вроде как художник», – думает он и улыбается. Он быстро делает карандашом набросок в альбоме для эскизов и подписывает цвета – желтый, красный, оранжевый, он замечает, что ему не хватает прилагательных для описания того, что сегодня творится наверху. Но тут ветер чуть не срывает с него шляпу, с запада снова приближаются тучи, глотающие последние лучи света. На дворе лето 1816 года, но это лето только иногда притворяется летом. Дожди, дожди, дожди, Эльба выходит из берегов и уносит бревна, заготовленные вдоль берегов. К тому же холодно, как сказали бы сейчас – прохладно для этого времени года. Листва на деревьях появляется только во второй половине мая, а на Троицу, пишет Фридрих брату, ему пришлось топить печку и потратить много дров, чтобы не мерзнуть. Но наутро после холодной ночи начала лета настроение ему поднимает небо, оно ненадолго проясняется, и начинается очередной спектакль оранжевого, желтого и красного. В утренних сумерках Фридрих совершает прогулки, идет вниз вдоль сонной Эльбы, равномерное течение реки успокаивает его, он любит наблюдать за тем, как ночь уступает место дню, и на небе меркнет серп луны. Вернувшись в мастерскую, он начинает рисовать. Маленькую картину с эффектным небом, точно таким, каким он видел его вчера вечером и сегодня утром. Потом пишет женщину на переднем плане, но со спины, он усвоил, что так меньше замечают его неумение рисовать людей. На ней праздничная одежда, она приподняла руки, как жрица с короной на голове. Она возносит славу непостижимому огню на небосклоне, она видит в нем божественное знамение.

* * *

И только много позднее люди узнают, что причиной всему было извержение вулкана Тамбора на индонезийском острове Сумбава 15 апреля 1815 года, которое своей извергнутой магмой и облаками пепла изменило климат по всему миру: в Европе идут бесконечные дожди, наступил год без лета, случились неурожай и голод. Крошечные частицы сернистых облаков, разносимые ветром по земному шару, мешают земле нагреваться, как обычно. Но когда солнце всё же одерживает верх и его лучи пробиваются через мириады частиц серы, рассеивание света создает невиданные доселе эффекты. Особенно утром и вечером, когда солнце стоит низко, на небе разыгрываются самые выдающиеся спектакли. Сегодня только художники рассказывают нам о той природной катастрофе. Их огненные небеса 1815 и 1816 годов – чистый реализм. Небо над Англией тогда тоже светилось удивительными красками, когда день клонился к закату. Его нам показывают полные яркого света картины Уильяма Тёрнера.

* * *

«Женщина на фоне заката» – так называется упомянутая картина Фридриха с волшебными, хотя и невидимыми вулканическими частицами в мерцающем воздухе. То есть обычно ее так называют. А иногда – «Женщина на фоне рассвета». Эксперты разругались в пух и прах, кто-то даже подсчитал, что к 1974 году двадцать шесть версий из тридцати поддерживали утреннюю гипотезу, и только четыре – вечернюю. Потом соотношение сил поменялось, и сейчас наблюдается ничья между восходом и закатом. Как и полагается при ничьей, игра переходит в дополнительное время.

* * *

А кто же эта женщина на фоне вулканического небесного огня? Есть три кандидатуры. Поскольку Фридрих примерно в 1816 году окончательно сделал выбор в пользу изображения и мужских, и женских фигур со спины, нам приходится ограничиваться предположениями (если вообще имелась в виду какая-то конкретная дама). А на необычный жест, на благоговейно поднятые к небу руки, художника могли вдохновить фигуры адорантов на внутренней стороне Новых ворот в Нойбранденбурге[24]. Это говорило бы в пользу Юлии Кремер, от которой до нас дошло письмо 1815 года, адресованное брату и ближайшему другу Фридриха Кристиану, в котором она, замужняя женщина, безмерно восторгается Каспаром Давидом. Но с