Высокая кухня - Жюлья Кернинон

И вот одним осенним днем я вдруг поняла, что тоже могу очаровать Кассио своими блюдами: отныне я обладала над ним той же властью, какую он так долго имел надо мной. Я вышла из своей остерии и пересекла парк на Пьяцца Витторио с мисочкой, накрытой фарфоровым блюдцем. Двадцати двух или трех лет от роду, в одном из моих длинных шелковых платьев, в босоножках, с пучком на голове и в солнечных очках я надвигалась на Кассио по залитой светом улице, чтобы запихнуть ему в рот ложку приготовленного мной яства. В тот день я словно увидела себя со стороны, идущей вперед по скверу мимо пальм, – помню, тогда я сказала себе: «Я именно та девушка, которой мечтала быть, и я оказалась именно там, где раньше лишь мечтала оказаться. Это все, чего я хотела. Любовь – это работа. Работа – это любовь».

Я вошла в ресторан Кассио, он взял у меня ложку, отправил ее в рот и расплылся в улыбке. Он сказал: «Это невероятно, Оттавия. Невероятно. Что это такое?» На мгновение повисла пауза, и все показалось ужасно простым. Я увидела нас вдвоем, как мы продолжаем в том же духе, с нашими двумя квартирами, привычками, убеждениями, воспоминаниями, я подумала о наших последних днях, о том, как я скучала по нему в Париже, обо всем, что знал обо мне он один, обо всем, что знала о нем я одна, и мне показалось, что у нас есть будущее. Но в следующую секунду я услышала, как мой собственный голос громко произнес: «Это вся моя злость на тебя, Кассио. На этот раз все кончено».

Так все и закончилось. Конечно, я все еще любила его, но ничего не изменилось за время моего отсутствия, и меня вдруг захлестнула ярость. Я больше не понимала его. Больше не хотела находиться в постоянном напряжении. Больше не хотела жить в его тени. Больше не хотела быть его половинкой. Что-то во мне отчаянно сопротивлялось перспективе такого несчастья. Я хотела жить и готовить в мире. Столько лет мы делили все на двоих, но, произнеся эту фразу, я вышла из ресторана и исчезла из его жизни, а он не пытался меня удержать. Две недели спустя я узнала от общих друзей, что он уехал на Сицилию, и после этого мы не разговаривали больше трех лет. До того дня, когда, вернувшись, он окликнул меня на Эсквилино.

Но я слишком тороплюсь: на следующей неделе после отъезда Кассио мне позвонил отец и попросил навестить его. Когда я пришла, он сказал мне:

– Оттавия, я отдаю тебе ресторан.

– Какой ресторан? – спросила я.

– Свой, – ответил он.

Стоя напротив отца, я вдруг поняла, что стою с ним вровень. Это было немыслимо, потому что я знала, что он выше меня на пятнадцать сантиметров, – и все же факт оставался фактом: мы стояли лицом к лицу и я смотрела ему прямо в глаза. В тот момент я поняла, что действительно хочу ресторан – но не его, а свой собственный.

Я навела справки и нашла помещение на Эсквилино, которое сдавалось в аренду. Подписав договор, я позвонила Марине в Париж и сказала: «Я открываю ресторан, хочешь со мной?» «Ты шутишь? Конечно, хочу!» – ответила она и через неделю была уже тут как тут. Было приятно увидеть ее снова. Я познакомила ее с Антонией – той осенью она была беременна первым ребенком, и они сразу поладили. Марина поселилась у меня: Антония тогда как раз съехалась с Лео. Все мы знали, что он не тот, кто ей нужен, но не осмеливались этого сказать, а ведь в итоге оказалось, что нужен именно он, Антония не ошиблась. Мы покрасили стены и нашли подержанную мебель. Выбрали тарелки. Марина заполнила погреб бутылками: она избороздила все укромные уголки Италии в поисках редких вин. Вооружившись карандашом, я терпеливо набрасывала свое меню в маленьком блокноте в клеточку.

Когда я захотела всерьез заняться кулинарией, я поняла одну вещь, которую вообще-то знала с самого начала: я не смогу готовить как мама, поскольку моя мама никогда не готовила. Кухня означала для нее не тарелки и готовые блюда, она представлялась ей скорее театром военных действий, пространством для мятежа. Конечно, у меня иногда возникало ощущение, что я предала ее, пойдя по стопам отца, поскольку знала: мама считает, что, избрав его путь, я заключила сделку с врагом. Готовить как отец я тоже не могла, и вдруг однажды мне стало ясно, в каком направлении я должна двигаться. Я поняла, что хочу готовить не блюда родом из детства, а те, что могли бы рассказать о нем. Что хочу вложить в них неудавшийся бунт моей матери, ее горделивую немилость, демонстративные отказы, ее вспышки гнева, ее иссиня-черные, как изюм в вечернем свете, глаза, горечь ее сожалений. Я знала, что для этого мне понадобятся годы, но мне хотелось изобрести блюда, которые расскажут о сотнях книг, прочитанных просто назло, о ногах, демонстративно закинутых на стол, о пустых тарелках, о тысяче уловок, я хотела передать этот исполненный достоинства, громогласный отказ обслуживать, категорический отказ всех женщин в моей семье подчиняться кому бы то ни было.

В ответ на мой отказ отец через несколько месяцев продал свой ресторан какому-то незнакомцу. Подолгу стоять у плиты теперь не получалось, у него болели ноги, а деньги, которые он выручил с продажи помещения и торговой марки, должны были обеспечить ему безбедную старость. Иногда я спрашивала себя: не мы ли с Кассио сломали его, нагрянув в его королевство, а потом сбежав без оглядки? Всю свою жизнь отец готовил страстно, великолепно, но после нашего ухода будто почувствовал себя настолько одиноким, что больше не хотел продолжать. Отдыхать, к несчастью, у него тоже не получалось, он топтался на месте, как большая неповоротливая муха. Слонялся по дому, путался под ногами у матери и постоянно заходил посмотреть, что творится у меня в ресторане: подперев голову руками, он сидел у барной стойки и вздыхал над моими еретическими блюдами. Когда у меня было время, я навещала его и сама, обычно с кем-нибудь из моих тогдашних парней. На следующий год после отъезда Кассио я регулярно приводила к отцу мужчин, как кошки приносят мертвых птиц под дверь своих хозяев. Одного за другим я брала их за руку, тащила по лестнице, усаживала напротив него в бархатное кресло и отдавала на страшный суд. Я хотела, чтобы отец их увидел, но еще больше – чтобы они увидели отца и могли противостоять ему, как всю жизнь приходилось делать мне. Я хотела, чтобы они понимали, что задолго до того, как стать их девушкой, я была – и всегда буду – дочерью этого человека, что жить со мной – это всегда жить с ним, живой он или мертвый. Под его взглядом я и сама впервые видела их со всей ясностью. С каждым из них что-нибудь обязательно было не так, но, только когда отец оглядывал их с головы до ног, я понимала, что именно. Я представляла ему все новых и новых юношей: они были моей добычей, осторожно принесенной ему в зубах. Эти визиты протянули между нами прочную нить, стали нашим алиби, поводом, чтобы проводить время вместе. И все-таки однажды у меня возникли сомнения в правильности нашей стратегии, и я неловко спросила:

– А как все было, когда ты познакомился с мамой?

Отец внимательно посмотрел на меня. Потом поднял брови и сказал:

– Твоя мать была родом из крестьянской, но уважаемой семьи. Сейчас от их почтенной репутации почти ничего не осталось, но тогда плохой партией был именно я – какой-то городской поваришка. Мой дед был поваром, мой отец был поваром, все мои братья были поварами, но мы тогда еще не отличались ничем особенным. А у нее было свое хозяйство. Ее знала вся округа, она была лучшей в своем деле, люди нуждались в ней там, в Фавале. Мне повезло, что она согласилась поехать со мной.

– Вы никогда мне об этом не рассказывали.

– А ты никогда и не спрашивала. Видимо,