Библия в СМСках - Ая эН

– А что получается обезьян можно кушать, а верблюдов нет – это честно?!?!

«О чистых и нечистых животных»

Левит. Глава и

Скрипучая запущенная калитка вела в соседский запущенный палисадник. Справа от входа лежал всяких хлам: поломанный диван, кусок металлической сетки, тазик, кастрюля, мотоциклетный шлем с вмятиной в полшлема, три покрышки, одну из которых когда-то попытались превратить в клумбу. Теперь краска облезла, а в центре «клумбы» среди травы красовалась заржавевшая консервная банка с дырками в дне. И кому понадобилось превращать банку в решето? Наверное, тому же, кому пришло в голову протянуть над огородом веревки, да так, что вешать белье на них можно было бы, только топча клубнику. Впрочем, в Ельце уже началась осень, никакой клубники. А сверлил дырки в банке и вешал веревки скорее всего тот, кому шандарахнуло в башку так, что даже шлем не выдержал. Интересно, этот парень выжил?

– Санечка, помоги!

Салим сделал два шага вбок от калитки и толкнул дверь в кухню. Калитка была общая, дверь – бабушкина, а садик – соседский. Чтобы попасть в дом к бабушке, надо зайти в общую калитку на чужую территорию и сразу свернуть налево. Ровно два шага – и дверь с лестницей. То есть дверь и лестница. Прямо – дверь в кухню. Направо – пристроенная к дому деревянная лестница. Кухня на первом этаже. А лестница на второй этаж, там все жилые комнаты. Но кухня – отдельно. Так вот хитро и непонятно когда-то разделили дом между двумя семьями. Бабушке, а теперь и Салиму со Стасом, принадлежали кухня на первом этаже, две комнаты с большой застекленной утепленной верандой и «удобствами», как говорила бабушка – на втором этаже, часть подвала и огород, который за домом. А соседям – садик перед домом, оставшиеся части первого этажа и полукирпичный «дом-сарай» в углу сада, где можно жить почти весь год, от холодов до холодов. Ну и что, зато у бабушки на веранде и в холода можно жить, это же только название – веранда, а так – полноценная третья комната, отапливаемая. Если не считать соседского сада, то у бабушки круче. Ага.

Ходить по чужой территории бабушка Вера внукам строжайше запретила. Из этого Салим понял, что отношения между соседями не очень.

На кухне вкусно пахло едой.

– Сань, снеси-ка сумки наверх, в холодильник. А то я с утречка по магазинам успела сходить, а разложить все руки не дошли.

Бабушка сдула прилипшую к вспотевшему лбу жидкую прядку волос и нагнулась к духовке. На плите «доходил» борщ, на сковороде жарилась рыба, на столе резался салат, из духовки пахло пирогом.

Есть женщины в русских населенных пунктах, которые честно несут свой крест. А есть такие, которые готовы делать это с энтузиазмом. У бабушки Веры энтузиазм явно зашкаливал. Такое количество еды на двух с четвертью человек…

Салим заглянул в чрево бурой хозяйственной сумки. Там обнаружились творог, молоко, буханка хлеба, средство от тараканов и тапочки в виде зайцев.

– Большие тапки, – заметил Салим.

– Вот и хорошо, – отозвалась бабушка. – У тебя ж еще нога растет. Ну вот, будет на вырост.

– У меня?! Это мне – зайцы?

– Тебе. А что? У Стасика – мишки, а у тебя будут зайцы. И никому не обидно. Вы же братики…

У Стаса действительно были любимые тапочки в виде мишек, но…

– Я это не надену!!!

– Почему?

Глаза у бабушки были, как у коровы. Такие… как сказать?… Добрые? Нет. Наивные? Нет. Тупые. Тупые и… и толстые. И растерянные какие-то. Один раз такие были у мамы, когда она… Когда она… Холодной змейкой по хребту вдруг протекло осознание того, что он не может вспомнить, когда и по поводу чего был у мамы такой взгляд. Слова путались у Салима в голове, а змейка ветвилась по телу сухим холодом, и все вокруг было как-то не так, и, наверное, лучшим решение было бы сказать бабушке, что она – дура, ДУРА, ДУ-РА, и швырнуть в нее эти тапки, чтобы они снесли с плиты борщ, который пахнет не так, не так, НЕ ТАК, как пах всегда раньше, не так, как мамин, и чтобы потом все это закончилось, и…

– Почему не наденешь?

Мамы больше нет. Ее больше никогда не будет. А эта толстая ДУРА варит им НЕ ТАКОЙ борщ и покупает ДЕБИЛЬНЫХ ЗАЙЦЕВ. Неисправимая дура. Салим вдруг почувствовал такую усталость от запаха чужого, невкусного борща, почти чужой рыхлой бабушки, у которой однажды-мамин взгляд, и с этим ничего не поделаешь, и потому ее даже жалко, что ли… Старая толстая дура, ее не изменить, и такой она и помрет когда-нибудь… Мысли Салима запутались, и злость отхлынула.

– Потому, что! Они мне маленькие.

– Ты ж только что сказал, что они большие!

– Для Стаса – большие. Для меня – маленькие. Вот смотри.

Салим приложил тапочку к ноге, подошву к подошве. Сразу стало понятно, что никак. Бабушка расстроилась. Оказывается, это был самый большой размер, и хотя она договорилась, что если не подойдут, принесет поменять, но ведь поменять, а не вернуть…

– А ты на маленькие поменяй. Для Стаса. Все равно эти его мишки износились почти. Будет про запас. Или к Новому году.

– Ох, Санечка, какой ты у меня хозяйственный! – бабушке на самом деле пришлось по душе такое решение. – Ты у меня большой уже совсем. Мужчина…

Всхлип!

Не хватало еще слез ко всем этим зайцам! Салим взял авоську и вышел из кухни. Кухня находилась на первом этаже, а холодильник почему-то на втором, на застекленной веранде. Почему? Надо сказать бабушке и перетащить холодильник вниз. И еще сказать, чтобы не называла его Санечкой…

– А ты, стало быть, Александр? – ладно сбитый, хотя и немного хлипкий мужичок с обветренным старым лицом и крашенной в дикий красный цвет спутницей протянул Салиму крепкую сухую ладонь. – Будем знакомы, так-быть?

– Да, да, это Санечка, старшенький, – засуетилась бабушка.

Бабушке было важно, чтобы ее внуки произвели на пришедших достойное впечатление. Она улыбалась и улыбалась, вытирала и вытирала руки краем передника и повторяла без остановки, гордо и заискивающе:

– Старшенький, он – такой, такой вот, старшенький, Санечка, такой вот…

– Салим! – представился Салим и пожал протянутую руку.

Пожатие получилось подчеркнуто крепким, мужским, солидным.

– Фомин! – отрекомендовался мужичок, – Велимир Иваныч. Но можно просто – Фомин, так-быть.

– А я – Светлана, можно теть Света, – улыбнулась крашеная.

Улыбка у нее была такая же ненатуральная, как цвет волос, к тому же ей не стоило улыбаться так широко, чтобы не сверкали дополнительной фальшивостью золотые коронки, начинающиеся с четвертых зубов. Салим кивнул тете Свете. Бабушка кончила вытирать руки и причитать про старшенького и стала приглашать гостей наверх, «в залу».

– Можт мы тут, по-простому? – предложил Фомин.

– Действительно, Вер, чо там суетиться? Тут оно уже вот мы тут, – согласилась с мужем Светлана и стала извлекать из пакета, который держала в руках, всякую еду: колбасу, сыр, рыбу.

– Да куда ж ты, господи, Светлан, ну куда ж ты, мать, – опять закудахтала бабушка, пытаясь вернуть в пакет колбасу. – Да ну есть же у нас всё, господи, Светлан, убери, Христом молю, ну куда ж!

– Давай, давай, Вер, не гоноши. Есть – хорошо, а больше будет – лучше! – защищая пакет от колбасы, осек ее Фомин. – Тебе, мать, терь двух мужиков кормить.

– А водку еще куда? – запротестовала бабушка, даже руками замахала, увидев, что извлеклось из пакета вслед за колбасой.

– Вер, ну какая это тебе водка? Чистая слеза, а не водка, смотри! – Фомин потряс бутылкой на просвет, в сторону окна.

– За помин, Верунь, за помин, чисто за помин – оно святое, – Светлана, когда не улыбалась, показалась Салиму если не симпатичнее, то хотя бы немного не противнее.

Бабушка сдалась. Сразу сдалась, без боя. Села на табурет, притулилась к стенке буфета, дотянулась толстым коровьим взглядом до потолка и заплакала.

– Ну Верунь, Верунь, не надо, держись-ка, ой, мать! – Светлана тут же бросилась к бабушке, спрятала ее голову под своей пышной грудью.

И бабушка послушно ткнулась в Светланин живот, обхватила ее руками за боковые жировые мутаки и тоненько завыла.

На кухне так сильно пахло борщом и пирогом, а особенно пережаренной рыбой, что дышать было почти нечем. Салиму захотелось выйти в соседский сад, подержать в руках помятый шлем, вцепиться в него, как в… как за Осечкинскую стенку, чтобы не… не… чтобы не задохнуться, вот.

Бабушка выла в тети Светин живот. Это выглядело очень глупо.

– Ну-тка, Санёк! Давай скоренько на стол тарелки, вилки и стопарики, – приказал Фомин Салиму.

Салим кивнул, метнулся к буфету, к мойке, к плите, к столу. Когда двигаешься, дышать рыбой как-то легче… Фомин засучил рукава и принялся мыть под струйкой едва текущей, но зато чистейшей, родниковой воды принесенную с собой вместе с колбасой и сыром зелень: лук, петрушку, укроп.

– Санёк, борща, борща всем налей, – отрываясь от Светланы и продолжая шмыгать, сообразила вдруг бабушка. – И пирожок на стол поставь.