Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь

уговорил Ма рискнуть хоть разок: она сама увидит, как это надежно и прекрасно — летать. Ма ведь только и знала, что дрожала за дядю Элека. Летели мы из Се́геда в Будапешт, решили заодно навестить и мою пештскую маму. Я совсем не боялась в самолете, не потому, что такой уж я герой, а потому, что мне ужасно понравился стюард. Он был на редкость симпатичный. Сперва я удивилась, потому что до сих пор видела в кино только стюардесс — одну красивее другой. И даже спросила у дяди Элека, что это за непорядок. А он сказал, что мне просто везет: среди венгерских воздушных проводников только двое — юноши, и вот в мою честь один из них как раз на дежурстве. Когда мы сели в самолет, дядя Элек даже познакомил нас. Стюарда звали Акошем, и он поцеловал Ма руку. — У него были очень красивые ресницы. Когда вход задраили и дядя Элек скрылся в кабине летчиков, Акош обошел всех пассажиров, спрашивая каждого, не нужно ли помочь защелкнуть предохранительные ремни. Такие ремни приделаны к каждому сиденью, я знала об этом и раньше. Ничего хитрого нет: два ремня вылезают из ручек кресла, и нужно их застегнуть, чтобы не ткнуться вперед носом, если при подъеме или посадке машину тряхнет немного. Мне хотелось быть небрежной и элегантной, хотелось сказать, что, естественно, справлюсь сама, но я вдруг брякнула:

— Подумаешь, важность какая!

Конечно, я тут же чуть не откусила себе язык: какой дурацкий ответ! Словно первоклашка! Кстати, застегнуть ремни я так и не могла, потому что на одном из них сидел наш третий сосед. Тогда я прихватила второй ремень и прижала к животу, скрестив над ним руки так, чтобы Акош ничего не заметил.

Я поглядела в окно, но ничего не увидела, кроме крыла самолета. Говорят, в крыльях самолета бензин. Я читала как-то, что однажды орел ринулся на самолет и поломал боковой пропеллер. Сейчас пропеллер вертелся так быстро, что его даже не было видно, — на его месте проступал только прозрачный радужный круг.

Каждый раз, как Акош проходил мимо нас, он смотрел на меня долгим, пристальным взглядом. А не стать ли мне летчицей? Почему бы нет? Мелинда Беньхе — первая женщина-пилот в Венгрии! А может, первая уже есть? Жалко! Если и в следующий раз Акош на меня посмотрит, я что-нибудь спрошу у него. Что-нибудь профессиональное: например, на какой высоте мы летим. Правда, это только что сказали через микрофон, и про скорость сказали, и когда прибудем в Будапешт, с точностью до минуты. О чем же спросить? А он уже идет! И смотрит, и ресницы у него длиннющие… Сперва на солдата в первом ряду посмотрел, потом на мальчика, потом на двух мужчин с портфелями…

— Какой милый юноша! — заметил сидящий возле меня дядечка. — И смотрит внимательно, будто врач. Проверяет, видно, хорошо ли себя чувствуют пассажиры…

Ма согласно покивала, и они разговорились. Вскоре речь шла уже о том, какой храбрый был Элек даже в раннем детстве.

Хоть бы почувствовать себя дурно, что ли! Я прислушалась к себе. Может, в ушах гудит? Или желудок сводит? Тошнит? Нет, ничего. Пакет возьму потом с собой на память.

Акош старательно ухаживал за пассажирами. Я решила пройтись немного: по крайней мере, увидит, как свободно я чувствую себя в самолете. Направилась к дяде Элеку. Смотрю: какой-то маленький отсек вроде гардероба. Тогда я улыбнулась как можно изысканнее и приветливее и захлопнула за собой дверь. Захлопнула, а открыть не смогла. Попробовала так, этак, нажала сильней. Никакого толку. Между прочим, с замками у меня всегда нелады, мой пятилетний братишка давно уже орудовал отверткой, а я считала, что это какой-нибудь садовый инструмент, например, для ухода за цветами. Словом, дверь не открывалась, я стояла в отсеке одна, подо мною стучал мотор. Самолет дрожал мелкой дрожью, я чувствовала это через подошвы. Прежде мотор не ревел так громко, в пассажирском отделении он слышен гораздо слабее. Здесь же стоял оглушительный рев, наводивший ужас. Если пол подо мной сейчас провалится, я упаду прямо в мотор. Как тот орел.

Я стала трясти дверь. Потом колотить кулаками. Вскоре прибыли спасатели; слышно было, как снаружи возятся с замком. Наверное, в самолете есть слесарь. Или это дядя Элек? За гулом мотора я не различала голосов. Открыть замок не удалось, тогда стали дергать дверцу. Я толкала изнутри. Наконец она сорвалась с петель и вместе со мной обрушилась на моего спасителя. Это был Акош. Он молча смотрел на меня, но уже не тем проникновенным взглядом, о нет! По-моему, он с удовольствием отвесил бы мне пару затрещин, не будь я племянницей капитана Элека.

Я много могла бы еще порассказать о четырех моих дядях и вообще о всех наших, но к чему? Только душу бередить, а что толку? Но ты и так уже веришь, должно быть, что мы были «не обрубок», а настоящая семья, даже без отца. Теперь ты понял, почему мне и фотография отца без надобности?

Тантика, например, не поняла.

Я слышала, как она расписывала недавно нашей дворничихе печальную историю моей жизни. Она всем про это рассказывает, да и тетя Баби, наверное, тоже. Своим клиенткам с дырявыми чулками. Она ведь петли подымает — это ее работа. К счастью, ее я не слышу, но зато Тантику!.. Как-то она жаловалась дворничихе, что я совсем бесчувственная, никогда даже не вспоминаю отца. Конечно, он негодяй, раз покинул на произвол судьбы ее младшую сестрицу, но мне-то он отец! И я, конечно, потому его не вспоминаю, что меня так воспитали, восстановили против него там. Я тогда швырнула об пол кружку, из которой пила молоко на кухне, — а потом соврала, что уронила случайно.

Там… Да я, кажется, скорей благодарить должна отца за то, что он нас бросил: ведь, наверное, именно из-за этого и любили меня там так сильно. Никто никогда даже словечком не попрекнул при мне моего отца, просто все крепко любили и меня и мою маму. И как жаль, что ей, бедняжке, пришлось тогда уехать от нас и жить с тетями! Правда, они ей родные сестры, но избави боже от такого родства!

А теперь и мне довелось с ними жить. После похорон мама забрала меня к себе.