Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь

Тогда-то я думала — просто потому, что после смерти Таты вообще все смешалось, перепуталось. Теперь, конечно, понимаю, что я тоже ей была нужна и она все равно когда-нибудь взяла бы меня к себе, потому что ей меня не хватало, потому что мама, бедняжка, очень была одинокая и несчастная. Теперь я это понимаю. И очень жаль, что она тогда же мне не объяснила: все-таки у меня стало бы немножко лучше на душе и, может, легче было бы расставаться с Тисааром.

С Ма я попрощалась в поезде. Часть пути мы ехали вместе, потому что Ма переезжала к дяде Карчи. Но, конечно, потом, если захочет, она и у дяди Иштвана на хуторе побывает, и к дяде Элеку съездит. А в день поминовения усопших — Ма это сразу заявила — она непременно приедет домой, в Тисаар. Как хорошо, что там, в большом нашем доме, осталась семья дяди Габора!

Обо всем этом мы и говорили с дядей Карчи в коридоре вагона, куда он вышел покурить.

— Может, ей сейчас будет лучше у нас. Другая обстановка, дети, — с надеждой говорил дядя Карчи.

— Конечно, — сказала я.

А сама думала о том, что в Пешт-то Ма все равно не поедет. Да и куда? Хватит того, что я вот еду!

— Ну, а ты, старушка, ты-то ведь знаешь, как мы все к тебе… — негромко продолжал дядя Карчи. — У нас ты будешь все равно что у Таты. И летом, и на каждые каникулы будешь у кого-нибудь из нас. Габор, Иштван, Элек — все наказывали передать тебе то же самое. Просто слово взяли, что скажу. Да ты и сама это знаешь, верно?

— Конечно, дядя Карчи. Знаю.

Проводник объявил: «Подъезжаем». Я вошла в купе, села рядом с Ма. Дядя Карчи с женой начали собираться, моя мама им помогала. А Ма всего только и сказала мне:

— Ты не голодна, голубка?

Она уже во второй раз про это спрашивала, и я поняла, что ее мысли тоже далеко. Ма распрощалась, они сошли.

Я вернулась в купе и вдруг на стенке заметила картину. Висели там и другие — виды городов, пейзажи, купающиеся детишки. Но то всё были фотографии. А эту картину написал художник, изобразивший мужское лицо, худое, загорелое дочерна, изрезанное морщинами; с портрета странно смотрели глаза — прямо перед собой, напряженно, неподвижно. Лицо было злое или, пожалуй, очень грустное. Я в живописи не разбираюсь и в музеях обычно скучаю. А на этот портрет глядела до самого дома.

3. Довожу до Вашего сведения, что Ваша дочь на уроке писала письмо

(З. М., учитель музыки)

Дядя Золи имеет на меня зуб. Не веришь? Произведи простейший статистический подсчет. Из трех замечаний два я получила от него. Иными словами, подавляющее количество замечаний — приблизительно 67 процентов, — сделано им. Цифры говорят сами за себя! Математика объяснений не требует, в математике существуют только закономерности.

Но вообще-то я действительно писала письмо на уроке музыки. А где мне было писать его?

Я к тому времени очень продвинулась по математике. На межшкольных соревнованиях заняла первое место среди семиклассников, и должна сказать, наши ребята вели себя просто хоть куда. Несколько человек пришли даже болеть за меня; кажется, чуть не все наше звено явилось. Кати Секей перед началом даже причесала меня по-новому — на тот случай, сказала, если соревнование будет передаваться по телевизору. Хотя Андриш Суньог объявил, что это исключено: тогда перед подъездом стояла бы машина с аппаратурой. Но и Суньог все же пришел болеть и даже купил мне цветы — так был уверен в победе. Правда, я узнала про это уже после — впопыхах он забыл цветы в кармане.

Вот про все это и написала я Ма. Уже не первый раз приходилось мне писать письма на уроке, и до сих пор это как-то сходило с рук. Но тут я решила использовать опыт Ма с копирками, а это оказалось сложновато. Мне же обязательно хотелось написать и всем моим дядям: ведь я с тех пор, как жила в Пеште, ни разу им не написала. А они все мне писали, и уже сколько раз! Но их письма вскрывала Тантика.

Она уже от двери начинала рассказывать мне содержание писем:

— Это от твоего дяди Габора… Пишет, что в воскресенье на охоте застрелил фазана и для тебя отложил самые красивые перья. Неужели ты перья собирала?..

Или:

— Твоя Ма сообщает, что младшая дочурка дяди Карчи, Бо́ришка, очень похожа на тебя, точь-в-точь такая, какой ты была. Спрашивает, помнишь ли ту фотокарточку, где тебе как раз годик? И еще спрашивает, можно ли отдать Боришке твою первую игрушку — какую-то «ту самую» облезлую собачонку. Непонятно только, зачем по всякому поводу спрашивать твое мнение? Уж слишком ты избалована!

— Это тоже Ма написала? — спросила я с сомнением.

— Нет, это мое мнение! — отрубила Тантика.

И по-прежнему продолжала читать все приходившие на мое имя письма, да еще пересказывать их с такими комментариями, что сразу становилось тошно. Когда она, в конце концов, отдавала мне письмо, читать его уже не хотелось. Про себя я назвала Тантику святотатицей: ведь она выкрадывала из моих писем самое святое и ценное, то, что предназначалось мне, мне одной, — все эти маленькие домашние новости, которые посылались мне, как посылают старое любимое платье или какие-нибудь привычные вещи, чтобы я не чувствовала себя так одиноко в этой постылой новой моей жизни.

Я хотела побыстрее ответить Ма. И как раз дошла до облезлой собаки — конечно, пусть ее отдадут Боришке, — когда за моей спиной выросла Тантика.

— Ты что это делаешь? — подозрительно спросила она.

— Елку украшаю, — ответила я и сразу приуныла: теплому, хорошему настроению пришел конец.

— Не груби! Ты пишешь письмо.

— Да. Пишу письмо.

— Покажи.

— Я пишу Ма. Пусть она и читает.

— Ишь какая шустрая! Вам только поверь! А может, ты мальчишке какому-нибудь строчишь?

После этого разговора я долго перебирала в памяти