В снегах родной чужбины - Эльмира Нетесова

— Кто ты? За что тебя жмурили?

На этот вопрос Федька не мог ответить пять дней, пока кровяные комки не вышли из горла.

— Дай ему глоток водяры.

Мужик головой замотал. Отказался наотрез. Испугался задохнуться, захлебнуться кровью, слаб он был для такого испытания.

— Хавай! — макал тихушник хлеб в молоко и совал его в рот Федьке.

А через пару дней он ел картошку, толченную бутылкой. Женщин в избе не было. Но порядок поддерживался всегда. За ним следил крепкий старик, непонятно кем приходившийся тихушникам. Блатным он не был. Деда звали Петром и никогда не обижали его.

Федька, увидев старика еще в первое утро, сразу успокоился. Тот умывал, иногда кормил Федьку. Жалел молча, глазами и душой. Часто вздыхал и ни о чем не спрашивал

Тихушники возвращались в избу под утро. И тогда здесь становилось шумно. Они подходили к Федьке, пытались расшевелить его. Тот медленно возвращался к жизни.

Первый ее признак он подал на шестой день, слабо попросив пить.

Петр Иванович суетливо бросился к ведру. Потом к кувшину, налил молока, напоил, вытер губы. Присел на койку осторожно:

— Приходи в себя. Выздоравливай скорее. Вставай на ноги. Время теперь тяжелое. Не до болезни нам, мужикам. Так ты постарайся!

Еще через пару дней Федька начал чувствовать руки. Правда, удержать стакан или кружку еще не мог. Но через неделю уже сам, пусть и не без труда, поворачивался на другой бок. А вскоре стал учиться ходить заново, держась за стены, руки старика.

Ему первому рассказал о себе всю правду. Тот слушал, качал седой головой, жалел Федьку, понимающе вздыхал.

Тихушники, узнав, кого спасли, приуныли поначалу:

— Вот прокололись, как фраера! Навар с тебя не сорвешь, голяк сущий! И пришить без понту! С твоих не возьмешь! Далеко и возникать опасно! Куда ж тебя всунуть? К себе в кенты — не годишься. А и отпускать — заложишь нас, — размышляли вслух воры.

— Да и дышать ему долго тут нельзя.

— Где-нибудь приткнусь. Мне б только с этой змеей свидеться! В последний раз. Уж я бы отомстил за все разом! — высказал Федька заветную мечту.

— Шибанутый! Один что сможешь? Она ж теперь в поселке не дышит. Где ее надыбаешь? Да и ксивы тебе нужны. И башли…

— На что тебе сдалась лярва? Она сама сдохнет! Не бери грех на душу! Ступай в лесники. Через год, другой заберешь своих в тайгу. Забудешь все невзгоды! На что новые горести? Иль мало того, пережитого? — советовал старик.

Но Федька не мог согласиться с ним. И чем крепче становился на ноги, тем чаще думал о мести.

— Ольга, говоришь? Она только написала. И то не одна. Средь сосновцев твоих тоже падлы нашлись. А чекисты? Что ж, всех трясти будешь и мокрить? Не гоношись. Их как говна! А ты? Остынь! Не заводись. И усеки! Мы — воры! В политику не суемся! От ней навару нет. А горя много. Недолго в жмуры влететь. Ты ж опять к чекистам загреметь хочешь? Нам с тобой не по кайфу! Сам дергайся. Но о нас — мозги посей. Когда слиняешь, мы тебя не видели. Допер?

Федька давно все понял. Знал, что в доводах тихушников есть своя суровая доля правды. И думал уже который день, что делать, куда податься, как жить дальше.

— Будь ты фартовым, сняли б навар, приморили бы у себя, пока не отпахал бы наш положняк за свою шкуру. Но тебя и в дело не возьмешь. Засыплешься сам и нас засветишь…

Молчал лишь третий, самый старший из воров. Он смотрел на Федьку пристально, словно изучал. А потом выдавил короткое:

— Придумал… Ты, Костыль, завтра за Власом смотаешься. Толкну ему Федьку. За навар. Пусть к себе возьмет. Делу приучит.

— Да ты что? Он же не возьмет его!

— Еще и башли отвалит…

Федька все дни не мог понять, почему тихушники не хотят оставить его у себя. И лишь потом понял, что даже мелкие воры остерегаются политических. За них, коль засыпется «малина», срок дают «на всю катушку». И только фартовые, гастролирующие по стране, могут рискнуть, оставить Федьку «на хвосте» убегающих кентов приманкой для милиции. Такое не раз срабатывало. Брали последнего, оказавшегося ничего не знающим новичком. А фартовые тем временем успевали не только уйти от погони, а и уехать из города надолго. А «хвост» гремел в зону.

…Влас, едва глянув на Федьку, усмехнулся криво. Узнав о нем подробности, рукой махнул. Сказал, что возьмет «зайцем», лягавым на приманку. И через два дня забрал Федьку у тихушников, кинув за него на стол несколько сотенных.

Федьку привезли обратно в райцентр, определили к слепой старухе, жившей в доме-развалюхе.

Бабка целыми днями не выходила из дома и все молила Бога поскорее забрать ее к своим — на тот свет. Оно и понятно, трое сыновей и муж погибли на войне. Власти знали. Но платили пенсию по старости. Ее бабке Ульяне едва на хлеб хватало. По слепоте и безграмотности не смогла выхлопотать пенсию за кормильцев. Случалось, по неделе сидела без хлеба, не могла пойти в магазин, блуждала во дворе до ночи, пока кто-нибудь из соседей не сжалится.

Ослепла бабка после последней похоронки. Прокляв все и белый свет, наутро встала слепой, навсегда оставшись в темноте и горе.

В своей беде винила власть, отнявшую у нее и жизнь, и радость. Потому все вокруг считали ее сумасшедшей. Но бабка Уля ни на день не теряла ни памяти, ни рассудка.

Узнав, что пережил и перенес Федька, Ульяна изошлась проклятьями в адрес чекистов и милиции. Она отказалась от денег за проживание. А соседям сказала, что сыскался в конце концов, на ее счастье, дальний родственник. Теперь он станет жить здесь всегда.

Влас принес Федьке «маскарад»: рыжий парик, такую же бороду и усы. Показал, как их надо носить. И, велев спрятать до времени, вывел Федьку в пустующий сарай Ульяны и заговорил:

— Я выкупил тебя у тихарей. Но не для того, чтоб ты тут канал. Для дела. Приди в себя, одыбайся, чтоб научился «зайцем» линять. Но, коли вздумаешь смыться в свою деревню, накрою тут же. И замокрю, как падлу. Не возникай у своих. Посей про них память. Там тебя, если не я, чекисты или лягавые достанут. В этот раз ожмурят вконец. Это — верняк, тебе ботаю. Стоит возникнуть, свои сосновцы засветят лягашам. Ну и тут перья не распускай. Канай тихо. Чтоб никто не видел и не вякнул чекистам, что у бабки недовольный властями приклеился. Держись в потемках, как клоп. Потому он долго дышит, что из своей хазы на свет не вылезает. Знает, паскуда, когда-никогда чужой крови нахавается.

— А когда я к своим вернуться могу? — спросил Федька.

— Когда чекисты и лягавые изведутся со свету. Усек?

Федька возмутился:

— Жена родить должна. Нешто я так и не увижу ребенка своего?

— Чтоб он дышал, ты там не рисуйся. Не то и его достанут, — предупредил Влас жестко.

А через неделю пришел к нему в потемках.

— Хиляй со мной! — приказал коротко, велев прихватить «маскарад».

— Сегодня лягавым за тебя влупим. Тряхнем, как последних фраеров. Потому тебя берем. Чтоб и ты видел, как с ними надо, — подвел к сберкассе, около которой стояла машина инкассаторов: — Как только хай поднимется, ты — наготове будь. Лягавые загопошатся, кинутся за нами. А потом нырнешь в проулок и линяй. Но тащи мусоров подальше. Петляй чаще. Если накроют, никого не знаешь. Засек? Если слиняешь, я тебя в твоей хазе надыбаю. Скоро. И усеки, «маскарад» подальше притырь, когда вернешься к Уле. Ну, а коли выгорит, положняк твой отдам. Пока в тени держись. Вот здесь. Не светись загодя. Не дергай мусоров. Как увидишь, что за нами погоня, сбивай со следа. — Он растаял в темноте, словно приснился, совсем бесшумно.

Федьке стало не по себе:

«Во, влип! Ну на хрен мне эти ворюги сдались? Мародеры проклятые! Ну чем я им обязан? Вытащили из ямы? Так туда ж и толкают. Еще и грозятся прибить! Не только меня, а и ребенка! Он при чем? Еще кроха, а уже горемыка! Нет уж! Уйду к своим! Будь что будет! Убьют так убьют. Выходит, такая судьба! Оно какая разница, здесь иль там прикончат? Ну, хоть сына иль дочь успею увидеть. На жизнь благословить. Да со своими прощусь», — решил Федька и тут же присел от оглушительного свистка милиционера. Услышал громкий выстрел. Один, второй, третий. Увидел, как несколько мужиков, вырвав сумки у инкассаторов, бросились наутек в глухую ночь.

Федька испугался. Прямо на него из сберкассы бежали трое милиционеров.

— Если не сгребут как вора, убьют как врага народа! Сбежавшего иль выжившего, им все равно! — рванул со страху из темноты, не видя дороги. Он услышал за спиной милицейский свисток, топот кованых сапог. А вскоре у его виска просвистела пуля.

— Стой! — услышал совсем рядом.

— Стреляй по ногам!

Федька побежал, петляя зайцем. Вот он услышал дыхание за спиной.

— Живым возьмем! — рыкнул кто-то радостно. И уже коснулся рукой локтя Федьки. А тому зримо вспомнился чекистский подвал и мордатая милицейская охрана, доставившая его туда. Мордобои и подвал всплыли так четко, что мороз по коже продрал.