Алхимия единорога - Антонио Хименес

— Что ты читал в последнее время? — спросила Джейн.

— Начал перечитывать «Соединение соединений», — ответил я ей, в то же время пристально глядя в темные глаза Виолеты. — Но, как и раньше, ничего не понял. Наверное, когда Альберт Великий намекает, что его книга не должна попасть в нечистые руки, он имеет в виду меня.

— Я хочу поговорить о Николасе Фламеле, — вмешалась Виолета, и Джейн посмотрела на нее с благодарностью. — Фламель передал свое наследие племяннику и настоятельно рекомендовал ему быть творческим, вникать в рассуждения философов о тайной науке и ни в коем случае не искать в его тайных записях буквального смысла. Фламель всегда подчеркивал необходимость обращения к Богу, дабы тот ниспослал читателю понимание смысла истины и природы, и просил не забывать о многоценном бревиарии, где на каждой странице, в каждом слове сокрыто тайное послание, «над которым я трудился вместе с твоей тетушкой Перенеллой, моей незабвенной супругой». Значит, он сильно ее любил. То была необыкновенная женщина. Вот почему мы не можем постигать алхимию с точки зрения предрассудков ученых двадцатого и двадцать первого веков — при таком подходе эта наука герметически закрывается.

— А еще необходимо заботиться о своем здоровье и достатке и иметь в запасе тысячу лет жизни, — отозвался я. — Вот тогда мы освободимся от наших эфемерных познаний о мире, постигнем его загадки, станем жить не торопясь, убедимся в бесполезности войн, изменим миропорядок, откажемся от слов «твое» и «мое» — подлинного источника всякого зла во Вселенной. Мне трудно принять такого Бога, который позволяет людям влачить столь непрочное и суетное существование, при котором человек ежечасно убегает сам от себя, страдает и умирает. Такая жизнь, обреченная на тщету и неведение, представляет собой — если боги все-таки есть — историю великого отмщения. Почему смерть заставляет всё начинать сначала? Жизнь — это колесо. Человеческие жизни суть тонкие струйки, ручьи и реки, зарождающиеся в горах и впадающие в великий океан. А потом, вследствие конденсации, разъединенные частицы снова поднимаются в небо, перемешиваются с воздухом и выпадают дождями в горах, давая начало новым жизням. И так из поколения в поколение продолжает вращаться бессмысленное колесо существования. Разве не было бы более справедливым устройством нечто вроде рая или другого чудесного места, где люди жили бы вечно и нам не приходилось бы раз за разом повторять один и тот же цикл?

Мои слова снова заставили Виолету вмешаться.

— Возможно, Рамон, ты нащупал верный путь. Давай предположим, что тысячи лет назад кое-что произошло. В христианской религии все это замечательно объясняется с помощью аллегории об Эдеме, Адаме и Еве и прочих чудесах. Быть может, по неким сложным для понимания причинам люди превратились в больных, обреченных на медленное умирание. Но сами они не догадываются о своей болезни, поскольку мало кто видел здорового человека и им просто не с кем себя сравнить. Если мир состоит из больных, не так-то легко получить представление об исключениях из общего правила. Однако, несмотря на все случившееся, природа человека по сути своей не изменилась, она мерцает в нем, точно далекий отсвет, точно потаенный, еле теплящийся огонь. И это зародыш бессмертия. Нечто невоплощенное — спящее семечко в последних глубинах Вселенной. Мы живем в могиле собственного тела и питаемся косной материей. И все-таки человек нуждается в духовной пище, свободной от гнили этого мира. И секрет Великого делания состоит именно в том, чтобы найти такую духовную пищу. Эта скрытая манна существует, пища богов, дитя Солнца и Луны, сходящая с небес подобно живительной росе. И если найти эту пищу в ее чистом состоянии, прежде чем она перемешается с нечистыми земными веществами, мы получим искомое. Если мы обретем такую амброзию, мы преодолеем все барьеры жестокого мира.

— Но как же достичь гармонии? Как стать достойным тайны, которая позволит нам изменить свое существование?

— В том и заключается проблема. Кто может открыть к ней путь? За что, за какие заслуги? Для кого она предназначена?

Виолета говорила как оратор и в то же время как провидец.

— Уже восемь часов, — встревоженно произнесла Джейн.

— Ты что, торопишься? — отозвалась Виолета.

— Нет-нет. Сегодня я ни с кем не встречаюсь. Когда захотите, уйдем отсюда и переберемся в другое место.

Я тут же замахал рукой, чтобы расплатиться по счету, но Виолета не позволила мне этого сделать: кафе находится в ее квартале, значит, она угощает.

— Теперь пойдем ко мне ужинать. Возражения есть?

— Вот и хорошо, — откликнулась Джейн, прекрасно понимая, что все было решено с самого начала.

— Возражений нет, — сказал и я. — Я всецело в твоем распоряжении, принцесса единорога.

Пока мы шли домой к Виолете, наша беседа перешла из заоблачных высей к банальностям и шуточкам о лондонской жизни.

Я хорошо запомнил, что по обеим сторонам улицы, где жила Виолета, стояло около тридцати домов. Машины были аккуратно, в ряд, припаркованы вдоль узких тротуаров; все там поражало чистотой.

Однако теперь кое-что изменилось. Улица, казалось, стала короче, адом Виолеты, дом с единорогом, — больше. Теперь я видел улицу и дом в другой перспективе и впервые заметил на двери рядом со звонком и щелью для писем табличку с элегантными черными буквами: «В. Фламель».

Служанка, похоже, отсутствовала, но стол оказался накрыт на троих. Четвертая сторона стола пустовала, там стояла только зажженная свеча. Я ни о чем не спрашивал.

На обед был овощной салат, сухофрукты, ломтики белого сыра с тостами и яблочный пирог. Ни мясо, ни рыба в меню не входили. Вино — «Вега Сицилия»[29] урожая 1984 года. Обычно я не обращаю внимания на такие детали, но сам факт, что в Лондоне мы будем пить наше «Рибера-дель-Дуэро», показался мне если не поразительным, то по меньшей мере любопытным. И наверняка такое вино подали ради меня.

В небольшой столовой хватило места для двух шкафов черного дерева вдоль одной из стен; на других стенах висели картины Сезанна, Тернера и Сера. Я сперва принял их за копии, но хозяйка сразу объяснила, что это оригиналы, подаренные дядюшкой-лордом, который большую часть жизни прожил в Рочестере и сам являлся потомком одного знаменитого художника, большого друга Чарльза Диккенса. На изящном буфете я увидел канделябры со свечами, китайский чайный сервиз, маленькую мраморную фигурку единорога, несколько семейных фотографий, бутылки с красным вином, книги о творчестве Энгра,[30] засушенную морскую звезду, а еще одинокий томик под названием «Мемуары Фламеля», изданный неким Симоном X.