Алхимия единорога - Антонио Хименес

В голосе Виолеты отчетливо слышались горечь и разочарование, а еще твердое намерение раз и навсегда закрыть эту тему.

— В предисловии к одной из книг, которые я вчера купил, написано, что «Книга еврея Авраама», содержащая ключ ко всем открытиям Фламеля, пропала и что последним ее держал в руках кардинал Ришелье.

— Правда? Я этого не знала.

— Интересно было бы выяснить, у кого книга теперь…

— Рамон, это всего-навсего книжица в двадцать одну страницу, из трех тетрадок по семь страниц, в которой даже Фламель не сумел разобраться… Сперва не сумел, — поправилась Виолета, — но потом, с помощью маэстро Канчеса, полагавшего, что книга связана с каббалой, все же ее расшифровал. По крайней мере, так я читала.

Я особо отметил для себя последнюю фразу и продолжал блистать эрудицией, как будто не вычитал все это накануне ночью:

— Как грустно! Если бы Канчес не умер по дороге в Париж, путешествуя вместе с Фламелем, тот открыл бы философский камень намного раньше и, может, сумел бы спасти жизнь иудею.

— Всегда кому-то приходится умирать ради того, чтобы другие обрели бессмертие.

— Что ты сказала? — встрепенулся я.

— Я имею в виду Иисуса, отдавшего жизнь за человечество.

— Ну да, — улыбнулся я, словно о чем-то догадавшись. Виолета покраснела. — А современники догадывались об открытии Фламеля?

— Люди что-то заподозрили, поэтому он никогда не чувствовал себя в безопасности. Представь, каких бед могло бы наделать подобное открытие, окажись оно в руках толпы!

— Виолета, историю Фламеля невозможно представить без Перенеллы. Кажется, они были очень близки.

— Ты прав. Это была идеальная пара.

— Думаю, таковой она и осталась.

— Ну разумеется, такие союзы заключаются навечно. Теперь, наверное, они перевоплотились в достойных людей.

Девушка улыбнулась.

— Ты слыхала о Поле Люка? — спросил я.

— Нет, такого не знаю, — бросила Виолета слегка пренебрежительно.

— Этот дворянин в семнадцатом веке совершил путешествие в Малую Азию и беседовал там с узбекским дервишем о герметической философии. Дервиш поведал ему, что подлинные философы обладают способностью продлевать свою жизнь на тысячу лет и неуязвимы для всех болезней. Люка упомянул в разговоре знаменитого алхимика по имени Фламель, который умер в возрасте восьмидесяти с чем-то лет, хотя и открыл философский камень. Дервиш расхохотался в ответ, и Люка спросил, что его так рассмешило. Мудрец объявил, что лишь наивный человек может считать Фламеля умершим. И добавил: «Вы заблуждаетесь. Фламель до сих пор жив. Ни он, ни его супруга так и не узнали, что такое смерть. Всего три года назад я простился с ними в Индии. Фламель — один из лучших моих друзей».

Виолета вновь улыбнулась, пораженная моей осведомленностью о жизни этого человека. Я объяснил, что, если какая-то тема меня интересует, я погружаюсь в нее с головой. Впрочем, я признался, что начал увлекаться алхимией еще много лет назад и прочел тогда немало учебников, научных трудов и биографий алхимиков прошлого. Я упомянул «Atalanta fugiens» Михаэля Майера,[18] «Antidotarium» Милиуса[19] и «Mutus liber» Альтуса.[20]

Ответ Виолеты был на редкость лаконичным и резким:

— Да будет тебе известно: Фламель мне не родственник.

В ее голосе слышался холодный металлический отзвук, но в то же время я уловил, как в душе моей собеседницы что-то шевельнулось. Как будто порыв чувств натолкнулся на холод рассудка и раздался громовой раскат, гулкий удар правды о ложь. Но это ощущалось так зыбко, почти неуловимо, что я никак не отреагировал и предпочел продолжить беседу. Если Виолета что-то от меня скрывает, я в конце концов почувствую это. У Виолеты были необыкновенно развиты материнский инстинкт и интеллект, а женщины подобного склада просто не могут позволить тем, кто находится рядом, пребывать в пучине неведения, если в силах такое предотвратить.

Словом, я догадался, что произнесенная в подходящий момент ложь может превратиться в нить Ариадны, которая выведет меня к правде. Надо признаться, сейчас я играл на поле интуиции, а не на поле уверенности, ведь все, что у меня имелось, — это наводящее на мысли совпадение фамилий да чувства женщины, к которой меня влекло.

— Виолета, я кое-чего не понимаю.

Она смотрела на меня, поднеся к губам чашку с чаем.

— Почему счастливец, который обрел богатство и бессмертие, не бежит рассказать всем на свете, что случилось, не спешит поделиться своей радостью? Мне очень сложно понять подобную осторожность. Известно, что слава — тяжкое бремя, особенно теперь, когда журналисты совсем озверели, но полный отказ от нее… Такую карту трудно разыграть. Говорят, мудрецы — люди предусмотрительные и поэтому всегда знают, как выпутаться из неприятностей.

— Фламель, скорее всего, почувствовал: если тайна раскроется, французский король упечет его в темницу и заставит на себя работать. Вообще-то поговаривали, что король подослал к Фламелю соглядатая, который выведал тайну, но алхимик перекупил шпиона, предложив ему сосуд с универсальным снадобьем. А спустя несколько дней Фламель распустил слух о своей смерти и о смерти Перенеллы, доброй и нежной Перенеллы, — сказала Виолета.

— Ты говоришь о ней так, словно была лично с ней знакома.

— Ах, если бы так! Если бы мы могли познакомиться и поговорить с такими людьми!

— Это правда, будто Фламель вместо тела своей супруги положил в гроб кусок дерева и отправил гроб в Швейцарию? А спустя несколько дней точно так же организовал и собственную «смерть», после чего наконец воссоединился с женой?

— Я читала об этом, Рамон. — На сей раз ответ Виолеты был более осторожным.

— Похороны состоялись в одной из тех часовен, которые сам Фламель выстроил и передал церкви.

— Да, весьма вероятно.

— А если все это правда, нам надлежит задуматься о превратностях случая. Почему ничтожный писарь вдруг сделался великим хранителем тайны, открывшейся за всю историю мира лишь горстке людей?

— Не знаю. Но судьба бывает причудлива и капризна.

— Верно. А потом Фламель и Перенелла нашли пристанище в Индии.

— И наведывались оттуда в другие страны, — добавила Виолета.

— Как прекрасна история бессмертия!

Виолета только рассмеялась.

— Но как подобная мудрость уместилась на двадцати одной страничке? Я пытался расшифровать записи Фламеля, но так ничего и не понял. Наука Гермеса, как называют ее алхимики, непостижима. К тому же я имел бы глупый вид, если бы взялся плавить металлы и процеживать настои; я сам счел бы себя умалишенным.