Кто-то плачет всю ночь за стеною - Ермолаев Александр

Я должна напиться, подумала Кабачкова.

Так она и сидела, потягивая отвратительный горький коктейль и смотря в одну точку. Наверное, стоит убиться. Допью — и что-нибудь придумаю. Может, под машину. А если будет больно? Надо с моста прыгнуть. А вдруг — такая же история? Жаль, нет ружья.

— Мария Викторовна!

Чей-то голос вернул ее к жизни.

— Мария Викторовна!

Навстречу ей радостно бежал Федя Кривошеев, ее бывший ученик.

— Какими судьбами, Мария Викторовна?

Он выглядел расслабленным, даже чересчур: уже принял.

— Да вот… — неопределенно сказала она и натянуто улыбнулась.

— Ясно, — подмигнул Федя, будто ответ был вполне исчерпывающим.

Он подсел к ней. Встретиться с учителем, да еще в такой обстановке, — опыт интересный. Мария Викторовна же, как ни странно, была рада его компании. Она, к слову, была бы рада вообще любой компании.

— Тебя не узнать, — заметила она. — Ты на каком сейчас курсе, на втором?

— На третьем, — гордо ответил Федя. — Даже ни разу не отчислили, прикиньте.

— Да-а, — протянула она, — как время летит.

— Есть такое. Как вспомню, каким придурком в школе был, аж стыдно.

Мария Викторовна усмехнулась:

— Не ты один.

— Ну да. Успокаиваете меня. Спасибо.

— Ты здесь с друзьями? — спросила она.

— Типа того, — ответил Федя. — А вы с Евгением Алексеевичем?

Она вдруг рассмеялась. Федя, глядя на нее, тоже.

— Нет, — успокоившись, сказала она. — Я одна.

— Вас угостить?

Кабачкова заметила, что Федя на нее странно поглядывает. Она вспомнила, что на ней блузка с большим декольте, которую на работу она никогда не надевала. Сегодня она специально ее выбрала, надеялась, что это придаст остроты, но физрук заблевал все планы.

— А тебя твои друзья не потеряют?

Он огляделся по сторонам, глаза бегали по танцующей толпе.

— Кажется, я их сам уже потерял.

Мария Викторовна поняла, что больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то был рядом.

— Хорошо, — согласилась она, — можешь меня угостить.

Говорил в основном Федя: о своих планах на будущее, о том, что ему интересно в этой жизни, о том, что он личность разносторонняя и талантов у него пруд пруди, о том, что он буквально разрывается и ему очень нелегко, говорил он это все с глубокомысленным видом. И еще (это было очень важно) — что вокруг так мало людей, с которыми можно просто поговорить: ровесники не понимают его, потому что его «психологический возраст» выше, чем у них (тут в его глазах мелькнуло презрение: то ли к ровесникам, то ли к самой жизни). Мария Викторовна, конечно, будь чуть трезвее, смогла бы поставить объективную оценку этим терзаниям, но, поскольку алкоголь уже разбавил ее мысли, она всерьез воспринимала каждое слово этого парня, и на ее лице выступало то сочувствие, то тревога.

Потом он замолчал. Они смотрели то в толпу, то друг на друга, обмениваясь улыбками.

— А вы? — вдруг спросил Федя.

— Что — я?

Он рассмеялся: такой простой вопрос, а его не поняли.

— А вы чего хотите от жизни?

Эти слова вернули ее к реальности. Как бы она этого ни хотела, но перед глазами снова возникла картина ее жизни. Краски немного поплыли, на нее, картину, разлили коктейль, но основа все равно просвечивала. Тут и бестолковый физрук, и надменный математик, и равнодушный муж. Еще она представила, что эта ночь кончится и ей придется возвращаться домой.

— Так что — чего вы хотите от жизни? — еще раз спросил Федя.

— Я хочу жить полной жизнью. Любить хочу. Но как же это сложно, Феденька, если бы ты знал.

Федя допил коктейль, чтобы повысить градус смелости, и положил Кабачковой руку на колено.

— Можем это исправить, — деловито сказал он.

— И как это? — не сообразила Кабачкова.

Федя что-то пробубнил, но она не поняла. Язык у него уже был — хоть спирт выжимай.

Она вопросительно посмотрела на него, и он повторил:

— На квартиру к бабуле, говорю… Да вы не бойтесь, Мария Викторовна. Она никакая. С-с-с постели не встает, ничего не понимает. Родители ухаживают. И сиделка, но она приходит утром. Ключики у меня есть.

Он задрал бровь, что означало: ну так что? Рука его все еще была на ее колене. Она смотрела ему в глаза. Он говорил, как ей показалось, уверенно. Наверняка, подумала она, он не новичок в этом деле. Она держала паузу, хотя все решила уже с самого начала.

Кабачкова молча застегивала лифчик.

В комнате было темно и холодно. Стоял жуткий запах — лекарств и слабого старого тела, которое никакие лекарства уже не могли спасти. За стеной во сне стонала старуха. Мучительное, невыносимое присутствие смерти. Через приоткрытое окно вместе с холодком к ним пробирались звонкие голоса. На улице выясняли отношения какие-то подростки.

Все вышло глупо. Даже мерзко. Кабачкова это отчетливо теперь понимала.

Ей казалось дикостью, что для довольного Феди за ее спиной все было иначе. Рот до ушей, что-то тихо насвистывал. Кабачкову это раздражало.

Сначала он долго и неумело подбирался к ее телу. Потом он пыхтел над ней, а она пыталась уловить хоть какое-то удовольствие, не понимая, вошел он в нее или нет. Когда через минуту он что-то нечленораздельно выкрикнул и размяк у нее на груди, она пришла в недоумение.

И вот — спустя минуту она уже одевалась и тихо ненавидела его, противного и никчемного.

— Капец, — сказал он, — Ванек мне не поверит.

Кабачкова не сразу уловила смысл; она была погружена в свои мысли. Но слова эти все-таки где-то далеко отозвались эхом. Тогда она вспыхнула.

Резко повернувшись к нему, она стала вопить — звонко, истерично, забыв о том, что за стеной спит старая больная женщина:

— Ты что такое несешь! Я тебя спрашиваю! Отвечай! Ты что такое несешь, а?!

В ее глазах был гнев и сила, перед которой лучше сразу капитулировать.

Федя, испугавшись, отодвинулся от нее и чуть прикрылся одеялом.

— Мария Викторовна, вы че это?

— Какой Ванек, я спрашиваю? Ты кому, уебок, собрался рассказывать?

Раньше надо было думать, ответила она себе. И мысль эта в протрезвевшем сознании была такой жестокой, что Кабачкова с трудом сдержала слезы.

— Мария Викторовна, вы че, вы не так поняли! Это кореш мой. Я просто скажу, что с училкой бывшей замутил. Че здесь такого-то?

— Замутил? Тебе сколько лет! У тебя уже дети в яйцах пищат. Замутил он. Только попробуй хоть кому-то что-то сказать. Понял?

Она толкнула его. Потом еще раз.

— Понял я все! Успокойтесь. И не надо оскорблять меня!

Кабачкова усмехнулась: не надо оскорблять меня.

— Да тебя убить мало! А ты: не оскорбляйте меня. Господи, что я наделала…

Она схватилась за голову.

— Мария Викторовна, вы это… — испуганно сказал Федя. — Вы так ругаетесь страшно. Я думал, вы так не можете. Вы же учитель.

— Федь, молчи лучше, ей-богу. Поумнее казаться будешь.

Она пошла в прихожую. Пока обувалась, услышала, как Федя что-то недовольно бубнил.

Потом выбежала в подъезд. Там ее вырвало. Она вытерла рот и снова побежала — уже вниз по лестнице. Подальше отсюда. Поскорее домой. ***

Кабачковы помирились. А как иначе? Жизнь покатилась по старым рельсам. Все было хорошо, спокойно. Евгений Алексеевич в душе ликовал, но жене этого, конечно, не показывал. Он не ожидал, что все случится так скоро. Только гадал, кто же этот «помощник», который так скоро вернул мир в их семью.

Мария Викторовна больше ни в чем не обвиняла мужа. Она готовила ему, слушалась его. Они снова ходили на работу вместе, под ручку. По вечерам они смотрели комедии. По субботам гуляли в парке. А в мае они собирались пойти всей семьей в цирк, посмотреть на жирафа.

Вскоре после примирения произошло еще одно приятное событие. Евгения Алексеевича вызвала к себе Ольга Николаевна и предложила ему освободившееся место завуча. Он согласился.

На совещании Куча объявила эту новость, и все дружно стали аплодировать; Мария Викторовна спокойно наблюдала за мужем, который оказался в центре внимания. Он покраснел. Ему было приятно.