Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

говорили грузины – 88 %, за ними следуют узбеки и азербайджанцы – 80 %. Привилегированное положение представителей этих меньшинств (60 % имели высшее образование) отражается в том, что они чаще всего (28 %) называли русских самой бедной национальностью Москвы, а евреев (17 %) – самой богатой. Такие стереотипы свидетельствуют об успехе националистических групп в создании ощущения кризиса у русских, которых угнетают другие этнические группы, в частности евреи[1093]. Вопросы о национальных отношениях дали неоднозначную картину: 74 % респондентов сообщили, что никакая национальная группа не создает для них проблем, четверть согласилась с тем, что такие группы существуют. Татары, а не русские, выражали наиболее сильные и в их случае негативные чувства по отношению к «кавказцам». Как уже было сказано выше, это разочарование вполне могло быть вызвано последствиями этнической (неправильной) идентификации, когда татар все чаще начали относить к лицам кавказской национальности или «черным». Общая удовлетворенность жизнью в Москве во время хаоса перестройки была ниже 50 % для всех групп, включая россиян. И 30 % россиян, что более чем в два раза превышает любую другую национальность, заявили, что предпочли бы моноэтническую рабочую среду[1094].

Другой ненаучный осенний опрос 1992 г. в популистской газете «Московский комсомолец» показал гораздо большую открытость граждан в выражении враждебности по отношению к «южанам». В статье «Чеченская проблема глазами москвичей» оценивались взгляды опрошенных россиян на национальные группы. Здесь только 8 % респондентов заявили о негативном отношении к евреям, что не идет ни в какое сравнение с отношением к выходцам с Кавказа и Средней Азии: 33 % выразили негативное отношение к грузинам; 34 % – к армянам; 40 % – к чеченцам; азербайджанцы, о которых негативно отозвались 46 % опрошенных, стали самой «проблемной» национальностью. Трудно придавать значение этим ненаучным данным, но рассказы мигрантов и чтение правой прессы конца перестройки иллюстрируют ожесточение в отношении народов Средней Азии и Кавказа, сформировавшееся за десятилетие по мере увеличения присутствия торговцев и обострения экономической и политической неопределенности. Опасности, с которыми можно было встретиться в Санкт-Петербурге и Москве – от бытовой дискриминации до частного насилия, – для многих по-прежнему меркли в сравнении с открытой войной в некоторых родных странах или с неопределенностью жизни на периферии, теперь уже оторвавшейся от своего ядра.

В условиях хаоса 1990–1991 гг. был ли распад СССР неизбежен или желателен? Прошлое и настоящее по-разному преломляется в многочисленных ответах мигрантов. Этери Гугушвили, защищенная высшим образованием, вспоминала: «Даже в последние пару лет перед этим никто не мог и подумать, что Советский Союз рухнет. Нам было очень трудно это предсказать. Никто не чувствовал, что „смотрите, вот молдаване, или азербайджанцы, или грузины“. Никаких разногласий и таких отношений не было. Мы все были гражданами Советского Союза»[1095]. Ее связи с Москвой оставались прочными после 1991 г., когда она приезжала на курсы повышения квалификации в области образования, чтобы продвинуться по службе в Национальной библиотеке Грузии. Она настаивала, что СССР позволял всем своим гражданам иметь национальную, межнациональную и общесоюзную идентичность, что каждая нация была «нашей», хотя несколькими минутами ранее вспоминала глубину гнева москвичей по поводу того, что их «ограбили азиаты», в последние месяцы существования Советского Союза. Терентий Папашвили вышел на пенсию, как и Гугушвили, в грузинском городе Кутаиси, а перестроечные годы проработал в Москве лимитчиком в строительной фирме. Он ценил свою московскую зарплату, но не тот факт, что ему надо было туда ехать, чтобы получить ее. Когда Грузия боролась за независимость, кровопролитие 1989 г. только подтвердило, что Россия была «их хозяином, а не соседом»[1096]. Как только СССР стал превращаться в империю, он был обречен на распад.

Эркин Бакчиев, рассказ которого открыл эту главу, остался верен идее СССР. Кыргызстан из всех республик Средней Азии сохранил, пожалуй, самые дружеские отношения с Россией, а кыргызы и таджики, наиболее зависимые от помощи России в XXI в., описывали распад СССР теми же словами, что можно часто услышать от многих теперь уже пожилых россиян. По мнению Бакчиева, «это была ошибка Горбачева. При его правлении люди стали думать только о себе. Если бы Горбачев правил более строго, то люди были бы равны. Людям стало намного тяжелее жить. В магазинах ничего не осталось. Я собственными глазами видел, что в магазинах не было ни колбасы, ни других продуктов. Ничего из этого не осталось. А Путин поправил страну»[1097]. Идея сильного лидера, который мог бы обеспечить широкое поле для мобильности и в то же время политику равенства, нашла отклик у нескольких мигрантов из Средней Азии. Усилия по созданию образа сильного, устойчивого и мудрого лидерства начались с Нурсултана Назарбаева в Казахстане и Ислама Каримова в Узбекистане, в том числе в масштабе региона, но миры, которыми они управляли, были намного меньше, и постсоветские мечты оказалось трудно представить, а тем более реализовать. Привлекательность СССР заключалась в том, что это был мир, в котором не деньги, но возможности перемещения, доступные каждому по-своему, могли обеспечить лучшую жизнь гражданам и их детям.

Вызовы и кризисы перестройки возникли из-за экономических диспропорций и практик, предшествовавших временам Горбачева и наиболее заметных в южных республиках СССР. Неофициальные сети, мобильность и движение денежных средств отсрочили расплату за политику, которая одновременно была имперской по стилю и считала целесообразным оставить постоянно растущий сектор услуг в серой, неформальной зоне. Динамизм мигрантов расширялся и усиливался, пока советские лидеры боролись за реформирование системы, которая уже была надежной рыночной экономикой, хотя и неофициальной; с сильными этническими идентичностями, лишь частично обузданными дружбой народов; и с экономикой, которая не благоприятствовала периферийным регионам и к концу перестройки значительно увеличила разрыв между богатыми и бедными в двух столицах и в масштабах Союза. Арчи Браун утверждал, что перестройка «была не столько кризисом, порождающим реформы, сколько реформами, ускорившими кризис»[1098]. Возможно, мы не видим неминуемого кризиса в начале 1980-х гг., но мы также не видим, что последствия, так же как и политика перестройки, возникают из ниоткуда. Вплоть до середины 1991 г. ее финал был неопределенным, но перестройка отражала в конечном счете неудачные попытки руководить и управлять Советским Союзом, чья мощь со времен Брежнева и до Горбачева в значительной степени определялась успехами социализма. Усиление связей между центром и периферией в последние годы существования СССР не могло спасти страну. Напротив, в этом выражалось измождение ее окраин. Экономические кризисы стали причиной конфликтов, которые быстро приобретали национальный характер и выходили из-под контроля режима, когда динамизм брежневской эпохи, бурливший в неофициальных сетях, превратился в стремление к полному контролю над политическими институтами слабеющего государства.