Трудный переход - Иван Машуков

— Колхозы нам надо поскорее ставить на ноги потому, что надо страну, рабочий класс, нашу армию надёжно обеспечить хлебом. Да ещё выделить зерна для торговли с заграницей. Ведь для новых фабрик и заводов нам нужны станки и машины.

— Вот и дали бы нам машины-то. Мы бы втроём или вчетвером, все соседи, её взяли и робили на ней, а жили, как обыкновенно, в единоличности, — сказал Егор.

— А кулакам как — тоже давать машины?

— Куда им ещё! — невольно вырвалось у Егора.

Никита засмеялся, усмехнулся и Тереха. А Трухин подумал, что Егор по характеру своему мужик самостоятельный и уж во всяком случае не подкулачник.

Словно почувствовав друг к другу взаимное доверие, Трухин и Веретенников вели теперь беседу вполне откровенно, без обиняков.

— Ты можешь понимать мужика, — не из желания польстить Трухину, а совершенно искренне говорил Егор. — Но есть у нас коммунисты, у которых нет никакого понятия. К примеру, у нас в Крутихе есть такой Сапожков… — и Егор с горячностью принялся обвинять Григория.

"Вон как в тебе обида-то говорит", — думал Трухин, слушая Веретенникова. Степан Игнатьевич понимал, что Егор всё время его испытывал, желая узнать, как он относится к колхозам. В свою очередь и Трухин решил испытать сейчас Егора.

— Что же, Егор Матвеич, — выслушав Веретенникова, сказал он. — С кем бы ты ни ссорился, а дороги-то всё равно только две — одна в колхоз, а другая… другая, пожалуй, в промышленность. Я не думаю, чтобы в единоличности-то кто долго удержался. Но есть ещё третья дорога, находятся люди, что и туда идут…

— Куда же это? — спросил Егор простодушно.

— А за границу или в сивера, в кулацкие банды, — спокойно ответил Трухин и посмотрел на Егора. — Но на эту дорогу с отчаяния бросаются. А некоторые иногда и от обиды. Всяко бывает.

"За границу! Вот так загадка!" Егор теребил рукой свою светлую бородку. А Трухин, словно предоставляя Веретенникову возможность думать над его словами, обращался уже ко всем, приглашая садиться на брёвна.

— Закончим барак, — сказал он, когда все уселись, — и больше в этом году не будем строить. Я думаю, на сто человек хватит четырёх бараков. Ты как считаешь? — обратился Трухин к Епифану.

— Мабуть, хватит, — ясными очами взглянул на Трухина плотник. — Тильки ще коновязи треба.

— Коновязи поставим.

Трухин заговорил о том, что предстоит сделать на лесоучастке в ближайшее время. Незаметно он стал обращаться и к сибирякам, словно спрашивая их совета. Вот ставят они барак, а потом придётся рубить тайгу, пробивать ус — широкую просеку к новым делянам, которые он, Трухин, уже наметил с директором леспромхоза Черкасовым.

— Лес там богатый, — сказал Трухин, — только беда, что река не весь забирает его. Первый сплав проходит, вода спадает, и частенько лес — готовый, в штабелях — остаётся до будущего года. Лучше бы сделать так, чтобы не зависеть от реки. Протянуть отсюда до самой железной дороги узкоколейку, грузить брёвна на вагонетки и подавать их прямо на станцию. Тогда лес можно будет и по реке гнать и вывозить на вагонетках по железной дороге.

Государство наше строится, и лесу нам нужно много, — объяснял мужикам Трухин. — Вот сейчас рабочие в городах объявили социалистическое соревнование — по завету Ленина. Если вы слыхали об этом, то должны поддержать рабочих, стать ударниками…

Мы социализм с вами строим, — говорил Трухин, обращаясь к сибирякам…

Тереха Парфёнов сидел на бревне, поставив топорище между коленями и обхватив его руками. Никакого движения не отражалось на его крупном бородатом лице, оно было су-мрачно и замкнуто. Никита сидел наклонившись и ковырял веточкой землю. Влас откинулся спиной на бревно, раскинул ноги. Егор поглаживал свою бородку.

— Есть у нас премиальный фонд, — говорил Трухин. — Кто будет хорошо работать, тех станем премировать.

Он прямо взглянул на Тереху. Тот отвернулся, медленно поднялся.

— Пошли, что ли! — проговорил Парфёнов. — А работать, начальник, мы умеем.

— Вижу, — засмеялся Трухин, вспомнив, как Тереха бросил давеча наверх бревно.

— Он у нас один за пятерых ворочает, — кивнул на бородатого сибиряка низкорослый Никита.

— Ну как, Влас, отхватим премию? — Никита хлопнул по широкой спине Власа.

— А что ж?

Трухин, слушая говор удаляющихся сибиряков, думал, что как только барак будет закончен, часть людей надо перевести с основного участка на Штурмовой. "Лес мы отсюда возьмём. Много лесу".

Трухин встал, отошёл от брёвен, огляделся. Как нарисованные ультрамарином, стояли горы. Тайга поднималась по ним уступами, зелёными валами. Только на самых дальних вершинах сахарными головами белели гольцы.

— Р-раз-два, взяли! — командовал на постройке барака Тереха.

…Веретенникову потребовалось известное время, чтобы самому разобраться в том, что ему сказал Трухин. Ясно, что колхозы надолго, может навсегда — это-то Егор прежде всего понял. Стало быть, нечего больше над этим и голову ломать. Теперь надо решать, где жить дальше. В Крутихе или ещё где? Две дороги, сказал Трухин. А третья… в сивера с кулаками. "Неуж хватает у людей совести идти за границу? Значит, есть и такие. Трухин врать не станет, мужик он сурьезный, вроде нашего Митрия Мотылькова".

Совсем по-другому, чем во все предыдущие годы, началась в Крутихе эта весна. Прежде первыми на поле выезжали мужики побогаче. Предполагалось, что они были хранителями земледельческого опыта, знают, когда и как посеять, чтобы получить лучший урожай, — недаром ведь они и богатые! А глядя на них, тянулись на пашню и другие мужики — те, что победнее, а потом уж самые что ни на есть бедняки. Уже в прошлом году, когда впервые за всю историю деревушки организовалась в ней артель, богатенькие прозевали и не первыми начали весеннюю пахоту.

Побила их артель и по урожаю.

И теперь они словно по праву должны были уступить первое место в поле колхозникам и не соваться вперёд.

Любопытно, что все эти изменения произошли в течение одного лишь года. Они являлись не только внешними, эти перемены, — были мужики, стали колхозники, — но успели уже отозваться и на людях и в ту или другую сторону повлиять на них.

Тридцатого апреля вечером Кузьма Пряхин достал из сундука дедовы сапоги. Это были превосходные сапоги — на каблуках, с узкими щегольскими носками, с жёлтым поднарядом из замши, которая прямо ласкала руку, если провести по ней потихоньку ладонью. А голенища можно всё собрать в кулак — до того они мягкие. Вот такие это были сапоги. Дед купил их ещё "в России", когда "вышла воля" и он, освободившись от помещика, задумал жениться. Было это, кажется, перед второй Балканской войной. Дед потом пришёл в Сибирь и очень гордился тем, что уберёг сапоги. Надевал он их за всю свою жизнь три раза — на своей свадьбе, в тот день, когда в Крутихе поставили часовню и приезжал исправник, и когда женился единственный сын его, отец Кузьмы.

Отец просил у деда сапоги на свадьбу, но тот не дал.

— Сам заведи, да тогда и форси. Вы, нынешние, хорошую-то вещь не берегете. Вам только дай.

Напутствие беречь дедовы сапоги Кузьма перенял и от своего отца. Да ему об этом даже и напоминать не надо было — он сам человек бережливый, чтобы не сказать больше. Но по сравнению с дедом своим Кузьма всё-таки был мот и транжира. Тот подбирал на улице всякую верёвочку и любой ржавый гвоздь и тащил в дом.

Кузьма достал из сундука сапоги, не обращая внимания на жену, которая с удивлением смотрела, как он полез рукою в прохладнее голенище сапога, расправил его, вытащил чистую тряпицу, обтёр голенище и сапог, даже подул зачем-то и опять прошёлся тряпицей. Кончив с одним сапогом, принялся за другой. Потом поставил их рядом у кровати. "Неуж надевать собрался?" — подумала женщина, но спрашивать не стала, а только покачала головой. Кузьма, не в пример деду, надевал сапоги раз пять или даже шесть. И все эти разы женщина отлично помнила. Что же такое, думала она, случилось, что муж её вытащил из сундука сапоги? Правда, завтра праздник — Первое мая, но ведь праздники бывают каждый год. И если надевать сапоги в любой праздник, то, пожалуй, от них скоро ничего и не останется. Они хотя и блестящие после чистки и на них любо поглядеть, но, по совести сказать, сырости уже боятся.

Женщина не знала, что и подумать.

Кузьма не выписался из колхоза, как некоторые, хотя и метался, переходя от одного решения к другому, пока окончательно не утвердился, что теперь уж всё равно назад возврата нет. "Чёрт её бей! — сказал он себе. — Ладно и в колхозе может быть, только чтобы все путём работали…"

Путём — крутихинское слово, означает: хорошо, правильно. О том, чтобы именно так пошли в колхозе дела, Кузьма думал больше всего.

В день Первого мая он нарядился и с утра прошёл по улице — в отличных дедовых сапогах, в синих штанах, привезённых с германской войны, и в чёрной гимнастёрке, подпоясанной широким солдатским ремнём; этот ремень Кузьма тоже берёг в память о военной службе. Он был выбрит, смотрел на всех с важностью. В школе по случаю праздника занятий не было. Там вечером собрались мужики и бабы. Сновали вездесущие ребятишки. Григорий Сапожков целый час говорил о Первом мае. Кузьма сидел в переднем ряду. Сзади, за партами и на партах, перешёптывались девки, бабы, там была и жена Кузьмы. Григорий говорил, что скоро придут на поля машины — тракторы.