Телефонная книжка - Евгений Шварц

7 декабря

«Ленфильм»[0], идущий в книжке за Литфондом, существо совершенно противоположного Литфонду характера. Прежде всего, он не обслуживает, а производит, значит при том же количестве ножек и ручек и еще более запутанном хозяйстве аппарат его поневоле умней. Менялся он на моих глазах так же часто, как Дом кино. Первое впечатление в начале тридцатых годов было тяжелое. Я взял небольшую работу — сделать подписи к фильму Лебедева «Настоящие охотники»[1] — и сразу испугался, увидев на фабрике самый ненавистный для меня вид людей — потребляющий. И торжествующий. И одетый так, чтобы вы сразу угадывали, что эти функции удаются ему. И говорили они на свой разбойничий лад: «Вы что, простудились?» — «Да, схватил насморчец». Почему‑то невинная эта, по сути своей, фраза преследовала меня дня два. Тон и отбор выражений затронул меня и напугал. Это был чужой мир. Но приглядевшись, я разобрал, что этот народ, наглый, развязный, заметный, занимает третьестепенное место. Работал народ тихий. Шумные толпились вокруг, потому что дело было денежное. Теперь мне даже и жалко их. Было нечто мальчишеское и открытое в их клетчатых ковбойках и цветастых шарфах и оранжевых костюмах. Полиняв и повзрослев, околокиношные хищники стали злее и запутаннее. Впрочем, процесс линьки шел медленно. Еще в начале войны киношников хватали на улице, принимая по одежке за иностранных шпионов. Сейчас «Ленфильм» и вылинял, и выцвел, и выгорел. И на лестницах воцарилась пугающая тишина. Словно в закоулках кто‑то засел в засаду, с ножом или нет, — с заявлением в зубах. Но несколько человек проволокло свое умение работать через все столетия, что уместились между двадцатыми и пятидесятыми годами. Москвин, Козинцев, например. Или Хейфиц. А смена отличается тем, что требует шефства. Просится в сорок лет на ручки. Но жизнь продолжается.

8 декабря

«Лавка писателей», [0] то есть книжная лавка Литфонда — существо дружественное. Особенно за последний год, когда живем мы больше в городе, чем в Комарове, приблизилась она к нам. До ремонта я входил в общее отделение магазина, где никто меня не знал. Здесь встречали меня одинаково безразлично и продавцы, и покупатели. Но в зависимости от состояния духа безразличие это представлялось мне то враждебным, то доброкачественным. Я шел по общим отделениям с неприятным чувством насильственно — рассеянного внимания, как в музее, где экспонаты наперебой отвлекают твое внимание. Иногда через магазин невозможно было пробиться: это значит, выпущена в продажу книжка, за которой охотятся. Подобного рода очереди меня всегда радуют: начинает казаться, что искусство не менее нужно, чем хлеб. Но увидишь, что очередь стоит, скажем, за «Финансистом» Драйзера — и отрезвеешь. В комнате, отведенной для писателей, свободно. Чувство рассеянного насильственным путем внимания исчезает. Тут знаешь точно, на каких полках что лежит. И, улыбаясь, встречает тебя Мария Львовна[1]. Невысокая брюнетка, несколько полная, черноволосая, черноглазая и всегда явно или в глубине души озабоченная, несмотря на улыбку. Сидит она за столом, всегда занятая делом. Обслуживать писателей тоже непросто, не легче, чем в ателье или в лечебном отделе. И тут загноившиеся самолюбия дают себя знать. Лауреат Сталинской премии, автор толстой книги о Ломоносове, не говорящий, а крикливым тенором вещающий бородатый Морозов[2], года два назад кричал на пожилую, потерявшую на войне мужа Марию Львовну, как барин на горничную. И написал множество заявлений на нее, ко всему вдобавок. И с месяц встречала тебя Мария Львовна с улыбкой, но румянец пылал на щеках, будто у нее жар. Она жила до войны в Киеве. Спокойно и достойно. И теперь переносила мужественно чужой город, вдовство. Растила сына, потеряй тут место.

9 декабря

По лицу Марии Львовны угадываешь и о других бедах. Ведь в книжной лавке писателей не меньше сложностей и борьбы, чем при дворе. (Это папа говорил: «В каждой парикмахерской — тайны мадридского двора».) То ведет подкопы товаровед, то бухгалтер, то сам заведующий обругает. И на лице Марии Львовны то и дело пылает румянец, словно у нее жар. А в этом году еще преследует ее страх одиночества, сын кончает холодильный институт, и останется она одна, если получит он назначение куда‑нибудь далеко от Ленинграда. В комнате обслуживания писателей все знакомо. При всех своих огорчениях Мария Львовна занимает свое место за столом и встречает тебя на южный киевский лад, не по — чухонски, бодро и доброжелательно, где бы ни бродили ее мысли, как бы ни терзали ее заботы. Над ней чуть правее возвышались до ремонта полки с современными книгами. Под углом к ним — мои любимые полки — букинистические, с отдельными томами полных собраний сочинений — с их помощью удалось мне собрать всего Диккенса, скажем, с много лет не уходящими книгами. Например, «Зверь из бездны» Амфитеатрова[3], том I, и разной макулатурой, среди которой вдруг натыкаешься ты на нечто утешительное. Под окном застекленная витрина, укрепленная на столике. Тут старинные книжки, фотографии с подписями, подлинные письма писателей и так далее, и так далее. Посреди комнаты круглый стол со сборниками, справочниками, монографиями об отдельных актерах. Налево от Марии Львовны (если стоять к ней лицом) полки с поэтами. Под углом — полки с полными собраниями сочинений, рядом — мемуары, исторические книги. Впрочем, вероятно, теперь все разложено по — новому, в магазине был ремонт. На время ремонта помещалась Мария Львовна в загородке из фанеры, с ванную комнату величиной. Я любил прежнюю нашу книжную лавку. Когда уходил бродить по Невскому, словно у меня времени сколько угодно, и, опьяненный праздностью, сворачивал в книжную лавку писателей. Теперь все это ушло в историю. В далёкую.

10 декабря

Есть люди, одаренность которых вызывает у меня уважение, подобное религиозному. То, с которым народ выслушивал приговоры царя Соломона: «И народ ужаснулся». Примерно так отношусь я к математикам и музыкантам. Я познакомился с Ольгой Александровной Ладыженской,[0] когда слушал музыку. Играли в четыре руки математик — академик Смирнов[1] и математик — профессор Фаддеев[2]. Дело было летом, доктор наук, ученица Смирнова, математик Ладыженская сидела и слушала. Она снимала дачу в Комарове, внизу под обрывом в домике, поставленном на месте старой финской каменной дачи. Старые каменные ступеньки вели круто вниз, упирались в изгородь из колючей проволоки. На калитке висела фанерная табличка «Во дворе злые собаки». Я не бывал у нее. Знал место, где сняла она дачу. А познакомились мы и слушали музыку в академическом поселке. От нас минут десять ходьбы. Перейдешь полотно, пройдешь мимо бывшего финского железнодорожного домика, и вот уже опускаешься ты по асфальтированной дороге к высокому забору бывшей обкомовской дачи. Пройдя забор, поворачиваешь ты направо. Впрочем, и забор поворачивает тоже. Теперь шагаешь ты по шоссе между двумя заборами. По левую руку невысокий, прозрачный. За ним детский сад с обычными игрушечными постройками: домики, качели, фанерный пароход. Старые, старые огромные тополи отличают этот детский сад от других. И еще просторность и то, что стоят игрушечные постройки не на песке, а в высокой траве. А справа тянется все тот же таинственный и строгий забор, за которым, впрочем, помещается теперь обыкновенный детский дом. Оба забора оканчиваются одновременно. В те дни, о которых я рассказываю, в дни только — только ушедшие в прошлое, по обеим сторонам шоссе за заборами начинался лесок. По левую — высокие сосны, по правую — мелкая ольха. Теперь левая сторона застраивается, а правая не изменилась. И через три — четыре минуты подходишь ты к дачам.