Незнакомцы - Дин Кунц

С каждой секундой Доминику все больше становилось не по себе. Он не мог понять мотивов самоубийства Ломака, не мог поставить себя на его место, но отлично представлял себе, какого рода ужас тот испытывал. Это сонмище лун действовало крайне угнетающе, от него мороз пробегал по коже. Лунная поверхность не зачаровывала Доминика, как Ломака, но, глядя на снимки, он вдруг осознал, что его собственные странные сны и поведение самоубийцы обусловлены одним и тем же. Они оба испытали нечто, связанное с Луной, и произошло это позапрошлым летом в одном и том же месте, где они оказались по роковому стечению обстоятельств. Ломак сошел с ума в результате стресса, вызванного искусственно подавленными воспоминаниями. Неужели и его, Доминика, ждет безумство? И еще одна мысль пришла ему в голову: а что, если Ломак покончил с собой, не отчаявшись избавиться от навязчивого увлечения Луной, а потому, что пришел в ужас, вспомнив наконец роковые события, свидетелем которых он невольно стал позапрошлым летом? В таком случае реальность должна быть гораздо страшнее окутывающей ее тайны. Значит, если правда выплывет наружу, кошмары и лунатизм покажутся пустяками по сравнению с ней.

Вид бесчисленных лун все больше угнетал Доминика, ему уже не хватало воздуха в столовой. В окружающих его снимках таилась смертельная угроза. Доминик не выдержал и выбежал в коридор.

У двери гостиной он споткнулся о кипу книг и упал. Некоторое время он лежал не двигаясь, потом его сознание прояснилось, и он увидел слово «Доминик», нацарапанное на одном из плакатов фломастером. Он не заметил эту надпись, когда входил сюда раньше со стороны кухни, но теперь она была у него перед глазами.

По спине Доминика пробежал холодок. Надпись была сделана скорее всего рукой Ломака, и вряд ли это было случайным совпадением.

Доминик поднялся с пола и, подойдя поближе к плакату, остановился в нескольких шагах от него. Осветив стену фонариком, он увидел рядом еще имена. Доминик, Джинджер, Фэй, Эрни. Эти три имени ничего ему не говорили. Вспомнилась сделанная «Поляроидом» фотография толстого священника. Не его ли зовут Эрни? А блондинка, привязанная ремнями к кровати? Может быть, это Джинджер? Или Фэй?

Внезапно в нем шевельнулось какое-то смутное и страшное (даже мурашки побежали по коже) воспоминание, но тотчас же снова спряталось где-то в подсознании, словно тень огромного морского чудовища.

— Почему я не могу вспомнить? — закричал он, и эхо гулко разнеслось по всему дому.

Конечно же, Доминик знал ответ на свой вопрос: кто-то внедрился в его память и выскреб из нее нежелательные моменты. И все же он продолжал кричать голосом, полным ярости и страха:

— Почему я не могу вспомнить? Я должен вспомнить!

Он вытянул руку в направлении плаката, словно бы желая впитать воспоминания, под влиянием которых Ломак выводил, буква за буквой, его имя, и прорычал:

— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты, кто бы вы ни были! Я вспомню! Я обязательно вспомню! Я вспомню вас, сукины дети! Мерзавцы! Я вспомню!

Внезапно, совершенно необъяснимым образом, плакат с его именем отделился от стены. Он был приклеен по углам четырьмя полосками липкой ленты, и эта лента вдруг отскочила с треском расстегиваемой «молнии», словно от порыва сильного ветра, а сам плакат, покачиваясь и шелестя, поплыл по воздуху прямо на него. Доминик попятился и чуть вновь не споткнулся о стопку книг.

Дрожащий луч фонарика высветил на уровне глаз Доминика листок бумаги: то скручиваясь, то распрямляясь, плакат без постороннего воздействия завис в воздухе.

«Галлюцинация», — с отчаянием подумал Доминик.

Но это происходило на самом деле!

У него перехватило дыхание, холодный воздух вдруг сгустился, словно сироп, и дышать им стало невозможно.

Плакат подплыл ближе.

Руки Доминика тряслись. Отраженный от глянцевой бумаги свет резал глаза.

Время словно бы остановилось. И вдруг в мертвой тишине дома раздался треск десятков расстегиваемых «молний»: один за другим плакаты начали отклеиваться от стен и потолка, и вся армада лун со зловещим шелестом двинулась на остолбеневшего Доминика. Крик удивления и испуга вырвался из его груди, и он вновь обрел способность дышать.

От стены отделился последний плакат, и пятьдесят листов плотной бумаги застыли неподвижно между полом и потолком, словно прилипнув к чему-то невидимому.

В доме покойного картежника воцарилась глубокая, словно в опустевшем храме, тишина. Казалось, эта тишина наполняет каждую клеточку тела Доминика, стремясь вытеснить даже неслышное журчание крови в его жилах.

Затем, словно это были пятьдесят деталей единого механизма, все плакаты вдруг разом зашевелились, захрустели и зашуршали. И, хотя Доминик не почувствовал ни малейшего дуновения ветра, они начали кружиться по комнате, словно лошадки карусели. В центре этой волшебной круговерти застыл Доминик, а вокруг него проносились ожившие изображения Луны. Они скручивались в трубочки и вновь раскручивались, сгибались и распрямлялись, то ускоряя, то замедляя свой полет, постоянно меняя облик, кружась все быстрее и быстрее, то опускаясь, то поднимаясь, пока не слились в один сплошной переливающийся круг, оживший, словно метлы в старинной сказке, по мановению волшебной палочки.

Страх в сердце Доминика сменился удивлением. Ему даже стало казаться, что в этом явлении вообще нет ничего страшного. Его вдруг обуял дикий восторг. Он не искал объяснения тому, что видел, а просто восторженно созерцал непознанное, утешаясь тем, что стал свидетелем проявления доброй волшебной силы, и медленно поворачиваясь вместе с совершающими все новые и новые круги изображениями Луны, пока наконец истерически не расхохотался.

Поведение плакатов тотчас же резко переменилось: с ужасающим шумом они набросились на Доминика, будто злобные летучие мыши. Они кружились вокруг его головы, колотили по спине, и он, прикрыв одной рукой лицо, начинал отбиваться от них фонариком. Однако плакаты не отступали, а с еще большим ожесточением нападали на него, сталкиваясь в воздухе и издавая громкий шелест. Доминик в панике заметался по комнате, пытаясь вырваться из нее, но никак не мог различить в мелькании сбесившихся плакатов ни окон, ни дверей. Он бросался из угла в угол, совершенно потеряв ориентацию.

Шум усилился: в коридоре и в других комнатах от стен начали отделяться другие плакаты и фотографии, уже тысяча лун пришла в движение, за ней — вторая, все они зависли в воздухе и устремились в столовую, где окружили Доминика и с нарастающим ревом завертелись вокруг него. Глянцевые вырезки из журналов и вырванные из книг цветные иллюстрации сверкали и переливались, проносясь с треском и шуршанием сквозь луч фонарика по замкнутой орбите, создавая иллюзию огненного кольца, а черно-белые снимки сыпались с потолка, словно огромные хлопья сажи и пепла.