Дверь с той стороны (сборник) - Владимир Михайлов

Вначале Нарев полагал утвердить себя правителем первой страны. Но тогда вторая выходила из-под его контроля, а на это он не был согласен. Выход из положения нашелся быстро: он не будет управлять ни тем, ни другим государством, но объявит себя богом и запрограммирует роботов на поклонение себе. Для этого предстояло написать что-то, похожее на старинные евангелие или коран – попроще, конечно, на уровне интеллекта роботов, – и предусмотреть в нем, что живой бог со временем уйдет, исчезнет, но не перестанет быть богом и оказывать влияние на жизнь народов и стран. Так изящно Нарев резервировал себе бессмертие. Бессмертие, безусловно, стоящая вещь, так что, придумав это, Нарев понял, что придумал хорошо.

Он повернулся и отдал команду адъютанту, тот в свою очередь прокричал ее, выстроившиеся роботы прогремели приветствие. Нарев улыбнулся и приказал начать церемониальный марш. Роботы пересекали трюм из конца в конец, ступали они в ногу, пол и переборки трюма ощутимо вибрировали, и это было здорово, действительно по-военному. Адъютант подставил руки, Нарев уселся в них, точно в кресло, и адъютант поднял его, так что бог роботов вознесся над ними – слегка стукнувшись, правда, при этом макушкой о невысокий потолок. Это его не смутило, он прокричал приветствие, и роботы ответили, по-прежнему топая. Теперь они выполняли строевые упражнения, рассчитывались, перестраивались в колонну по одному, по три, поворачивались, строились в одну и две шеренги. Нарев обратился к ним с кратким словом: так было положено, и он всю жизнь мечтал о том, как будет обращаться к войскам. Содержание его речи вряд ли дошло до роботов, чья электроника была основательно поношена, да и вообще они с трудом усваивали отвлеченные понятия. Нарев мельком подумал, что и сам стал говорить, как роботы – отрывисто, по два-три слова в предложении, хрипло и монотонно. Современные земные механизмы были куда совершеннее, а эти были использованы на Анторе до последнего. Но выбирать было не из чего.

Имелся у них и еще один недостаток: роботы не делились по признаку пола, а без женщин, без мыслей о них нельзя было себе представить нормальную военную психику… Но, вспомнив о женщинах, Нарев тут же вспомнил и о Миле, и это опять надолго испортило ему настроение – настолько, что он всерьез подумал о вооруженной экспедиции роботов с целью похищения молодой женщины. Бред, конечно – но что взять с изгнанника.

Итак приговор был вынесен. Но Карский не хотел с ним согласиться и хотел заставить компьютер рассмотреть задачу заново, с учетом новых обстоятельств.

Обстоятельства следовало еще найти. Администратор обшарил информаторий и тщательно изучил все записи, которые могли ему в чем-то помочь. Там было много полезных и правильных вещей, но применить их к условиям «Кита» было невозможно: все, сказанное там, относилось к обществу открытому, прогрессирующему. Прогресс, борьба, развитие были непременными условиями существования.

А в каком направлении могли развиваться и прогрессировать они, запертые в тесном объеме корабля, не имеющие никаких перспектив на дальнейшее развитие интересов и возможностей? Ведь не может быть, чтобы развитие прекращалось, как только люди получали возможность есть досыта!

Администратор снова направился к капитану.

– Хочу ввести в компьютер ограничение: смерть людей исключается. Вы поможете?

Они склонились над длинными, гибкими полосами программы.

– Ей придется поломать голову, – сказал капитан, кивнув в сторону «Сигмы».

– Если бы только ей. Давайте, начнем.

Они проверили программу и ввели ее. Оставалось ждать.

– Чашку кофе? – предложил капитан.

– С удовольствием.

Они пили молча. Индикаторы вычислителя торопливо мигали, словно стараясь обогнать друг друга.

– Вы действительно надеетесь на этот ответ? – спросил Устюг, когда в чашке показалось дно. Карский пожал плечами.

– Не знаю.

– А если машина решит, что мы должны, скажем, выброситься за борт?

– Вы хотите знать, насколько я ей доверяю? Но что еще можно предпринять? У кого просить совета?

– Наш писатель как-то сказал мне, что мы ошибались, принимая количество информации за признак прогресса мысли: знать и думать – не одно и то же. Он сказал, что в античном мире объектов для размышлений было меньше, зато над каждым можно было думать долго, оттачивая мысль до предела, уходя вглубь. Нас губит торопливость, говорил он.

– В таком случае, – сказал Карский, – почему мы так плохо думаем сейчас, когда торопиться некуда?

– Мы спешим, потому что чувствуем, что живем ненормально.

– Да, – пробормотал администратор. – Голодные. Не белковое, не углеводное – целевое голодание. Или…

Он умолк: застрекотало пишущее устройство «Сигмы». Оба склонились над лентой.

– Так, – сказал капитан. – Что же мы должны делать?

– Тут ясно сказано: ничего.

Устюг фыркнул, Карский взглянул на него. Глаза администратора блестели.

– Погодите! – сказал он. – А и в самом деле. Почему мы обязательно должны что-то делать?

Услышав эти странные слова, капитан не удивился.

– И в самом деле, почему?

Никто из них не знал, что истекли четыре дня инкубационного периода. Болезни обходятся без доклада, они скромны и любят преподносить сюрпризы.

Карский говорил горячо, убеждающе:

– Вспомним: когда – не так уж давно – мы взошли на борт «Кита», нам не казалось, что мы испытываем какие-то неудобства. Условия с тех пор не изменились, изменились мы сами. Но в наших силах – контролировать себя, и мы можем внушить себе, что жизнь здесь дает нам все, что мы хотим от нее получить.

Начнем с нашего мира, с корабля. Это великолепный, чудесный, прямо-таки волшебный корабль, словно созданный для того, чтобы обитающие в нем люди были счастливы…

…Он говорил, и люди слушали его, блестя глазами, а мимика и жесты свидетельствовали о том, что каждое слово администратора падает на благодатную почву. Доктор Серова улыбалась и аплодировала вместе со всеми, и капитан Устюг тоже; они сидели не рядом, и взгляды их не искали друг друга, но они оставляли впечатление счастливых людей. Зоя не думала больше об Устюге, как и он о ней: счастье было в каждом из них, и чем менее открывался каждый для восприятия внешнего мира с его раздражителями, тем он был счастливее, и тем прекраснее казалась жизнь.

Золотой век, думал Истомин в своей каюте, чувствуя, как слезы счастья навертываются на глаза. Это даже не Эллада! Это… это нельзя выразить словами. Может быть, музыкой. Игрой красок. Или просто слезами.