Дверь с той стороны (сборник) - Владимир Михайлов

Устюг сначала понял их неправильно. Он сказал:

– Не беспокойтесь. Заварили на совесть.

Он тут же понял, что ошибся. Никто не выразил облегчения, а Мила даже вздохнула. Петров пробормотал:

– Да… Что поделаешь. Ну, пора обедать.

Они медленно двинулись к выходу. Когда последний скрылся, капитан покачал головой. Он только сейчас понял: им вовсе не было страшно, просто их потянуло на место, где вчера они испытали ощущение своей нужности, своей полезности – ощущение настоящего счастья.

Люди старались изо всех сил. Но вчерашней непринужденности, любви и веселья достичь не удалось. Не удалось именно потому, что они хотели и старались делать все, как вчера, а такие вещи трудно выполнять по заданию.

Внешне все было так же: вино, анекдоты и песни под гитару. Но когда очередной анекдот был рассказан и очередная песня спета, рассказчик или певец непроизвольно опускал голову, стараясь не встречаться взглядом с остальными и испытывая облегчение человека, отбывшего неприятную, хотя и неизбежную повинность.

Наконец очередь дошла до Инны, и многие взглянули на нее с надеждой. Она сегодня выглядела как-то необычно, и кроме того, ее профессионализм должен был возместить недостаток искренности – тот профессионализм, которым другие не обладали.

Актриса встала и несколько секунд молчала, переводя взгляд с одного на другого. Она была очень красива сегодня. Луговой взял аккорд и вопросительно взглянул на нее, но Инна отрицательно покачала головой. Она сказала:

– Дорогие! Сестры и братья!

Это было неожиданно и невольно заставило вслушаться.

– Можно ли далее не видеть? Можно ли молчать и не признавать? Разве возможно и далее считать себя хозяевами положения и не признавать над собой власти иного существа – высшего? Откуда и зачем эта неумная гордость, эти притязания на всемогущество, которыми мы не обладаем и не можем обладать? Разве случившееся с нами не убеждает, что мы лишь маленькие фигурки в руках высшего существа, которое поступает с нами, как хочет, заставляя служить его высоким целям?..

– Инна, – прервал ее Карский. – Откуда этот монолог?

– Это не монолог. Это он приказал мне говорить.

– Кто – он?

– Бог.

Карский вздохнул.

– Вы это серьезно?

– Разве вы не видите?

– Хорошо, – хмуро сказал администратор. – Давайте серьезно. Как вы не понимаете, что это – тупик?

– Нет. Только в этом – цель жизни. Что вы можете предложить нам? И не случайно он устроил так!

– Но это же низко: вместо подлинной цели дать суррогат!

– Это не суррогат! Все мы хотим одного: избавления от нашей сегодняшней судьбы! Но вы больше помочь не в силах. А вот бог… Теперь ничто больше не зависит от точности ваших мыслей и их реализации. Логика мертва. Лишь вера может жить.

– Нельзя возвращаться к похороненным идеям. Ваша умерла уже давно.

Инна улыбнулась. Она готовилась к этому разговору, готовилась спорить с сомневающимися, пользуясь их языком. Это было трудно, раскалывалась голова, когда Инна пыталась сразу постичь вещи, на постижение которых нужны годы. Но бог помогал. К тому же она не зря была актрисой, и если овладела немногим, то могла сыграть человека, постигшего многое.

– Ваши слова меня не задевают. Что умерло? Идея о белобородом старце, сидящем на облаках? Но представлять себе бога каждый может, как хочет. Всякое представление бога – лишь символ, так же, как шарик, вокруг которого вращаются другие шарики, поменьше – тоже не изображение атома, а всего лишь условный знак. Представить истинный облик бога не легче, чем частицы, обладающей в то же время свойствами волны. А ведь это – ваша наука!

– Да вы эрудит, Инна! – протянул Карачаров.

– Если я верю в то, что мир сотворен богом – таким, каким я его представляю, – то это лишь аргумент в пользу того, чтобы лучше разобраться в устройстве этого мира. Ведь характер автора каждой вещи проявляется в самой вещи, не так ли доктор?

– Как же вы представляете себе бога? – спросил физик, усмехаясь.

– Как вы – электрон: верю в его существование, потому что вижу конкретные проявления его бытия… Верю, как в силовые линии: они – вне нашего восприятия, но железные опилки располагаются именно по ним. И я верю, что судьбы людей и миров…

– Располагаются по этим линиям?

– Да.

Карский хмуро смотрел в стол. Вот уж к чему он не готовился… Точно так же не был он готов к диспуту о выгоде ручного труда по сравнению с поточным производством или о преимуществах рабовладения перед демократией. Что толку слушать глупости?

– Дело! – сказал он голосом, в котором звучало отчаяние. – Конкретное, нужное дело! Иначе мы снова погрязнем в безумии, даже в том, что предлагает она!

– Вы не верите мне, – сказала Инна, усмехнувшись. – Но я докажу вам, что права. И очень скоро!

Она вышла, высоко держа голову. Истомин мрачно поглядел ей вслед.

– О каком деле говорите вы, администратор? – спросил он. – У каждого из нас было свое дело. И оказалось, что тут оно не нужно. Я мог бы работать, чтобы потом написать лучше, чем раньше. А если я никому не нужен, зачем же я стану совершенствоваться? Для этого надо считать себя центром мира, но я-то знаю, что я – не центр.

– Да, – сказал физик. – Я могу прожить без этой роскоши, но мне надо знать, что делается в физике, что сделал мой соратник, что – оппонент, какая гипотеза рухнула, какая – воскресла из пепла. Без этого можно существовать, но не жить.

Карский встал.

– Вы правы. Вы во всем, может быть, правы. Но и я прав. Если человек голоден, то он прав, когда требует еды; но тот, кто говорит ему, что есть нечего и надо терпеть – тоже прав. Мы не отказывались ни от чего – мы лишились этого не по своей вине. И надо найти, надо попытаться найти дело, которое снова объединит нас – как это случилось вчера.

Наступило молчание.

– Ну, например, – сказал Карачаров, – какое же дело мы можем найти?

Карский, конечно, мог бы ответить. Если у вас и нет конкретного предложения, всегда можно отделаться словами, не сказать, по сути дела, ничего, но сделать это так, чтобы собеседнику казалось, что он получил исчерпывающий ответ, и его вина, если он не сумел разобраться в нем до конца. Нет, ответ можно было найти, и если бы все зависело от этого ответа, администратор давно извлек бы из памяти формулировку – одну из пригодных на все случаи жизни, вроде «Ну, вы несколько осложняете вопрос» или «Нам проблема не представляется столь серьезной» или, наконец, «Вы понимаете, что я сейчас не имею возможности посвятить вас во все детали» и тому подобное. Но беда заключалась в том, что ответ ничего не решал, потому что в нормальной обстановке он означал бы, что все остается без изменений – а сейчас как раз и нельзя было оставить все так, как оно шло, нельзя было положиться на естественный ход событий: администратор понимал, что это привело бы к гибели.