Тишина - Василий Проходцев

отношение Матрены к его словам, и он решительно начал стягивать с себя бараний полушубок и рубаху, чтобы показать глупой бабе царские знаки, пока еще не окончательно стемнело. Но поскольку в ногайской одежде Пуховецкому и трезвому было бы разобраться нелегко, то дело затянулось. Иван безнадежно запутался в многочисленных ремешках и петельках, которыми была обильно снабжена его одежда, да так, что теперь не мог ее не только снять окончательно, но и надеть обратно. Встав на колени, он, хрипло ругаясь, раздраженно дергал моток тряпья, скрывавший его голову то в одну, то в другую сторону. Матрена, которой и без того смешинка в рот попала, глядя на это представление развеселилась еще сильнее, и, обессилев от смеха, лежала на шкурах изредка вздрагивая и постукивая по земле кулачками. Происходившее привлекало все больше зрителей, пока, преимущественно, детей. Наконец, Пуховецкий сорвал с себя одежду, которая от последнего его рывка отлетела далеко в сторону и, красный и разгоряченный, упал прямо на Матрену, особенно хрипло и громко выругавшись. Девушка, пытаясь увернуться от увесистого иванова тела, словно выгнулась в порыве страсти, и вскрикнула. Иван поднял голову и в толпе окруживших их радостно хихикающих детей увидел и пожилого ногайца, который посмотрел на него с пониманием и показал Ивану одобрительный жест. А у Пуховецкого словно на душе легче стало, когда он сорвал с себя ногайские одеяния. Он упал на бок и развалился рядом с Матреной. К этому времени стемнело окончательно, и прямо над Иваном поднималась огромная, ярко-рыжая луна, и блистали тысячи крупных, как хороший жемчуг, звезд.

– Матрена, ты не смейся. Не вечно нам с ними по степи мотаться. В поход им – так и хорошо, тем быстрее все кончится. Как до наших доберемся, до первого отряда, я к ним уйду, я уже и с ногаями договорился. А тебя с собой заберу – небось, не хуже москалей смогу из плена вытащить, только в ящике морить не стану, не по-казацки это!

Матрена, между тем, заворожено смотрела на голую грудь Ивана, где под ясным светом луны во всей красе распустили свои крылья орлы с коронами на головах, а звезды сияли поярче, чем на степном небе. Оглядевшись по сторонам, она прикрыла Пуховецкого его же сброшенным в сторону полушубком.

– Ты бы прикрылся пока, царевич, а то быть тебе вместо родного куреня опять в Крыму. Ногаи – они все диковинки прямиком туда отправляют, и тебя держать не станут.

– Эх, умная ты девка, Матрена, а простых вещей не понимаешь. Откуда ногаям про те знаки ведомо? У низовых, считай, у всех что-нибудь да выбито, про то поганые хорошо знают, а уж знаки царские, персона королевская или девка голая – им-то не один ли черт? Так что не бойся, не пропаду. А тулуп накину, твоя правда – больно свежо стало.

Вместо этого, Иван завернулся в первую попавшуюся под руку шкуру, и принялся рассуждать.

– О чем, Матрена, отец мой с думными людьми и боярами день и ночь сидит, размышляет? Да как бы Украину в подданство принять, да от ляхов с татарами ее избавить. Давно бы уже объявил королю польскому войну, да вместе с Богданом взялся бы ляхов трепать, но бояре упираются, выгоды свои берегут. Им война эта – как репей под хвост, только казну трать да людей в войско отправляй. А то и самих под плетки татарские да копья ляшские пошлют – на такое свой терем променять кому охота? Вот и послал он меня, первенца своего, на Украину: разузнать, как здесь, да что. Оттого сына родного не пожалел, что никто другой правды не скажет. И пошел я сперва к казакам на Сечь…

Рассказ царского сына, который, похоже, все больше увлекал Матрену, был прерван появлением Чолака и Сагындыка, которые подошли как тени, бесшумно, и словно возникли неожиданно из степного полумрака. Они застыли рядом с Иваном и Матреной, и стали бросать то на них, то друг на друга взгляды, значение которых Пуховецкий не мог до конца понять, однако вряд ли они обещали много хорошего. Сагындык при этом избегал смотреть на Ивана, но на лице его появилось, вместо обычного добродушия, непривычно хищное выражение. Братья помялись еще немного, и наконец Чолак сказал отрывисто что-то по-тюркски Матрене так быстро, что Пуховецкий не смог разобрать. Та спала с лица и нехотя стала подниматься. Чолак сделал жест рукой – мол, следуй за мной – и вся троица направилась за холм: именно туда, где совсем недавно обрели покой Серафимовна, Марковна и Петро. За несколько мгновений Иван почти протрезвел. Все, что будет дальше, представилось ему очень ясно, яснее, чем хотелось бы. Не иначе, предусмотрительный Чолак уже заготовил хворосту и камыша, чтобы закидать тело Матрены, да и ложбинка на берегу для нее найдется. А там уж и Сагындык, добрая душа, не подведет – пропоет отходную всем на зависть. Между тем, что делать теперь самому Пуховецкому, даже премудрый Ильяш бы не сразу придумал. Мысли Ивана метались в замкнутом круге, из которого не было выхода. Ни ногайские, ни казацкие правила не предусматривали чрезмерного участия в судьбе чужого ясыря, поэтому, начав вступаться за Матрену, Пуховецкий не только обидел бы ногайцев, но и собственную репутацию есаула поставил бы под большое сомнение. Чего ради было бы красе и гордости низового товарищества, которому все бабы рады от Польши до Астрахани, а которые не рады – так он и спрашивать не станет, бегать за калекой-малолеткой? Которая, к тому же, в чьих только руках не побывала с тех пор, как оставила родной хутор. Так что попытка уговорить Чолака с Сагындыком пощадить Матрену была обречена на провал. Мало того, начав слишком уж усердно защищать девушку, Иван рисковал и сам оказаться рядом с ней, только не в родном курене, а в той же заваленной хворостом ложбинке на берегу ручья. Ногайский гнев сменял милость побыстрее, чем ночь сменяла день в степи. Попытаться отбить девушку? Пуховецкий не сомневался, что ему по силам справиться с обоими ногайцами, особенно при внезапном нападении. Но что потом? По степи в одиночку Иван уже изрядно нагулялся, а в компании со с трудом передвигавшейся Матреной такая прогулка обещала быть еще тяжелее. Куда ни кинь – всюду клин. И все же тысяча доводов разума не могла пересилить поганого чувства, все сильнее одолевавшего Ивана. Он уже приготовился встать и пойти вслед за девушкой и ногайцами, и будь что будет, но тут чья-то теплая и