Тишина - Василий Проходцев

одну ногу, которая почти не двигалась, не мог работать одной рукой, висевшей на подвязке, а спина его была странно изогнута, так что не поймешь, спереди ли назад, или с боков. Все лицо крестьянина было, кроме того, исполосовано багровыми шрамами, которые были видны и с большого расстояния. Казалось, парня когда-то очень старались убить, и убийцы его ушли уверенные в достижении собственной цели, однако судьба зачем-то сохранила его в мире живых. Впрочем, никто из пленников не унывал.

– Марковна! Марковна!! Марковна!!! – все громче кричала низенькая старушка – Ох, глухомань – наконец безнадежно махала она рукой.

– Чего орешь, Серафимовна? Аи оглохла? – отвечала после паузы Марковна.

– Да как не орать, коли ты не слышишь?

– Как же не слышу: с первого раза еще ответила. Иль не разобрала?

– И все-то я слышала! – с некоторым сомнением произнесла Серафимовна.

– Ох, не бывать тебе, глухой тетере, у Сагындыка-аги в женах!

– Небось, на твои кости он облизывается!

– А что же! Живот к животу, кости – к костям. Ты уж, Серафимовна, не завидуй!

– Какой вам еще Сагындык, старые! – вмешался молодой хохол – Бери выше. Я уж договорился – в соседнее стойбище вас продадим, а за то, чтобы вас обратно забрать – немалую мзду с них возьмем.

– На тебя, Петро, авось, сменяют! Такой работник хоть кому нужен – парировала Марковна.

– А что, я сегодня больше всех здоровых перетаскал. Вас-то когда, старых, по гаремам устроим, то я уж в янычары двину – второй раз, глядишь, не убьют. В сераскеры выйду – тогда уж вас не забуду!

– Тебе туда и дорога, отрубать-то уж поди нечего…

– Когда янычарам-то рубили, придумала, старая! А уж если и соберутся рубить – для такого дела может чего и найдется, не пожалею!

– И то правда, хоть так в дело пойдет, чего зря пропадает…

Переговариваясь таким образом почти не умолкая, троица тем не менее ни на минуту не прекращала работы. Иван сначала захотел подойти к ним поближе, но потом он словно взглянул на себя со стороны: сытый, пьяный, в добротной ногайской одежде – за кого примут его изможденные, обожженные солнцем и закутанные в лохмотья пленные? И что они ему скажут? Возможно, по своему украинскому благодушию, погуторят с ним немного, но будут смотреть на него в лучшем случае как на своего спасителя из неволи, чего Иван никак не мог им обещать, а в худшем – как на обычного степного летуна-перекати-поле, которого и предателем-то назвать громко, поскольку верен он никому отродясь не бывал. Таких немало было среди низовых: кто бежал из Сечи, боясь наказания за преступления, а кому и казацкой воли было мало, а жизнь полудиких кочевников казалась тем самым вожделенным царством полной свободы. Последние заблуждались, так как порядки у ногайцев были ни в пример строже, чем на Сечи, а уж с ничем не сдерживаемом буйством паланок и зимовников не выдерживали ни малейшего сравнения. Разве что бабы у ногайцев почти никогда не переводились, чему и сам Иван был свидетелем. Одним словом, Пуховецкий отвернулся в сторону от земляков и постарался держаться так, чтобы они его не заметили.

– Марковна! – зычно крикнул молодой парень. Обе женщины полоскали в коричневом, истоптанном скотиной то ли ручье, то ли речке грязную ногайскую рухлядь, которую, пожалуй, и такая стирка не могла испортить. Петро же был послан им в качестве подмоги, но в действительности помогать приходилось ему самому. Старательная Марковна заковырялась с большой корзиной тряпья, а нетерпеливая Серафимовна, давно уже исполнившая свою работу, подавала Петро знаки – отвлеки, дескать, Марковну. Маневр удался. Марковна раздраженно обернулась на крик Петро:

– Ну, чем порадуешь? Опять, безрукий, порты утопил? Вон, под корягой глянь, а меня не замай, еще полкорзины мыть.

Воспользовавшись этим, Серафимовна с неожиданной стремительностью схватила незаконченную корзину Марковны и бросилась бежать к берегу. Когда Марковна, которая ничего не делала слишком уж быстро, неторопливо обернулась, то Серафимовны и след простыл, только далеко на пригорке виднелся торопливо и неуклюже переваливавшийся силуэт с корзиной под мышкой.

– Корыто старое, чтобы тебе ежом подавиться! – закричала Марковна с неподдельным испугом, и бросилась бежать вдогонку. Точнее говоря, она не бежала, а чинно переваливалась с боку на бок, как будто ей тяжело было нести свое легкое, хотя и длинное тело. Петро же самодовольно оглянулся по сторонам и поковылял за своими спутницами с корзиной постиранных, и оттого особенно грязных, ногайских вещей. Вскоре все трое исчезли за холмом, и крики их перестало быть слышно.

Ивану же стало тяжело, как будто и голову его, и тело, накрыло теплым и душным покрывалом, вроде ногайской кошмы. Возможно, виной всему была погода: солнце вновь скрыли тучи, но стало от этого не прохладнее, а наоборот, жарче. Тяжелая ногайская одежда как саван приковывала Пуховецкого к земле, он настолько взмок, что каждое движение доставляло ему почти мучения. Ногайцы продолжали истово молиться. Глядя на подозрительно выглядывавшее из-за рваных облаков солнце, Иван незаметно уснул.

Когда же Пуховецкий проснулся, то и пробуждение подарило ему мало радости. Иван чувствовал себя так, как будто был накануне нещадно бит, а кроме того выдержан на степном солнце безо всякого укрытия по меньшей мере сутки. В каждом суставе и члене его тела ломило, а подниматься на ноги хотелось не больше, чем на дыбу. Оглянувшись, Пуховецкий заметил, что Чолак с Сагындыком куда-то исчезли, да и сидевшие под деревьями кучками мужчины-ногайцы разошлись по лагерю и принялись деловито чем-то заниматься, в основном, впрочем, ограничиваясь криками и тычками в сторону женщин, детворы и слуг, которые, под таким присмотром, забегали и засуетились с удвоенной силой. Иван же, как и ранее, был полностью предоставлен сам себе. Решив как-то размяться и прийти в себя, он направился подальше от шума и суеты лагеря за холм, за которым скрылись Серафимовна, Марковна и Петро. За вершиной холма открывалась бескрайняя степь железного серого цвета, словно вода отражавшая плывшие над ней хмурые облака. Как и облака, неторопливо менявшие очертания, степная трава колыхалась медленными и неровными волнами. Грязно-коричневый ручей, окруженный кое-где чахлыми кустами и зарослями камыша, огибал холм. Вдалеке, чуть ли не за полверсты, Иван заметил на берегу ручья пару фигур, в одной из которых по ломаным неказистым движениям можно было безошибочно угадать Сагындыка. Пуховецкого, как всегда, одолело любопытство, и он, стараясь не показываться на глаза ногайцам, стал подбираться к ним поближе. Вскоре он увидел, что рядом с братьями на земле лежат три тела, точнее говоря, три вороха тряпья, из которых торчат в